Залезли. Тепло, уютно, тускло – и даже люди переговариваются. И какие-то окна снова пошли, потом – какие-то темные небоскребы без окон – элеватор, что ль? Чувства, выходит, не умерли – и здесь реагируем еще.

А больница – это ж вообще старинная усадьба, с колоннами, полукруглый дом, высокие ступеньки. Аллея могучих кленов, ровные стриженые кусты. Багровые листья, как сердца, на могучих ветках – но многие уже слетели, наткнулись на острые пики кустов. Поднялись с ней на ступеньки. Постояли на крыльце. Вдохнули сладкий гнилостный запах. За весь путь впервые поглядели друг другу в глаза.

– Вот и все, Венчик! – проговорила она.

Вышел довольно быстро – не очень уютно было там. Стоял на аллее, смотрел на остриженные сучья, сваленные под фонарем. Вдруг увидел, что кора на них вся в мелких белых точках. Птички накакали. Надо будет Бобу сказать! – оживился. Да вряд ли кому еще понадобятся твои наблюдения.

На пустой темной улице стоял. Вспомнил вдруг, как отец ее, чопорный красавец инжэнэр, говорил удивленно:

– Вы позволяете Нонне уволиться с завода? Но куда же она пойдет?

А я тогда наглый был. Думал: какой еще завод, батя, когда весь мир валяется у наших ног! С усмешкой сказал ему:

– Не волнуйтесь так! За жизнь Нонны я полностью отвечаю!

…Ответил!

Помню, как ликовала она, кружилась, пела, тоненькие ручки подняв:

“Там де-вушка пляшет кра-сивая! Краси-вая! Счастли-вая! Там девушка пляшет краси-вая! Счастли-ва-я!”

Глава 7

В сладком предутреннем, светлом сне приснилось мне то окно. Я бы увидел его и так, если бы проснулся и открыл глаза. Сон лишь немного сместил реальность, показал его прежним – вымытым, сияющим, обвитым пышной желто-красно-фиолетовой гирляндой цветов, растущих из ярко-зеленого ящика на подоконнике. Даже во сне я зажмурился, застыл… было же когда-то такое счастье! Немного еще полежал в той легкой, счастливой жизни, стараясь не шевелиться даже: шевельнешься

– и станет тебе самому ясно, что ты не спишь, надо подниматься.

Лучше – неподвижно. Не потерять то окно!

Не так уж давно – в другой жизни – я стоял перед ним, любовался гирляндой, и вдруг за стеклом появилась молодая, прекрасная девушка.

Отвернуться? Зачем? Наотворачиваюсь еще! Я помахал ей ладошкой – по взгляду ее было видно, что ждала этого, – и она тут же радостно ответила. Жизнь тогда была бурной, летучей – через минуту я куда-то умчался и про это забыл. По утрам лишь, вскоре после тихого поскребыванья Алчного Карлика, раздавалось сухое, веселое шарканье метлы – это она мела: была дворничихой и где-то училась. Откуда я про учебу-то ее знаю? Во влип! Точно: ни разу не разговаривал с ней, только улыбался. Наверное, по глазам это чувствовалось ее, что не просто она дворничиха, а где-то учится! Шарканье то сильно взбадривало – отлично начинается день, когда такая девушка дорожку тебе разметает. Помню – ликованье и какую-то наглость: хорошо это – но этого мало. Это лишь часть замечательной жизни предстоящей, малая часть, кусочек гениальной картины. Откроется гораздо больше еще.

Помню то ликованье, смешанное с ожиданием чего-то гораздо большего… поэтому я так и не подошел к ней, не познакомился… чтобы не замыкать этим жизнь. Впереди – такое еще! И правильно чувствовал. Вскоре подтвердилось это абсолютно наглядно. Стоял я у окошка, махал… тогда еще обиды от этих пустых маханий не было у нее – она тоже тогда, наверное, думала, что это лишь начало, лишь малая часть будущего счастья, поэтому не напирала, а радовалась. И вдруг я увидал, что точно над ней, этажом выше в окне, тоже стоит женщина, постарше слегка, но уже все знающая, уверенная, холеная – такие ничуть не меньше манят. Что ж, подумал я, игнорируем ее?

Зачем? Наигнорируешься еще! Жизнь быстро тебя разлюбит, если ты не любишь ее. Отомстит тут же холодностью – за твой холод. Нельзя! Тем более холода и не было вовсе во мне тогда – ну буквально весь организм перерой, не найдешь холода; только – огонь. Пусть же она думает, что это я ей машу. От меня не убудет, а женщине в таком возрасте (с молодым нахальством подумал) вдвойне будет приятно.

Глазами с ней встретился – и снова помахал. И – обе ответили.

Хитрый, ч-черт! – с восторгом подумал. И долго это длилось. Пока, думаете, не рухнуло? Фиг вам! – пока еще лучше не стало, еще больше расцвело. Махал я утром двоим, ликуя, и вдруг увидал, что на первом этаже, точно под ними, совсем юная дева стоит, в школьном передничке. Вот это удача! Поглядел, помахал. Ответила, покраснев. И

– каждое утро, а иногда и по вечерам. И все трое – махали. И мне больше не надо было ничего – такую композицию портить нельзя. То есть войди я к одной, так остальные исчезнут. Умен, ч-черт! И так за несколько секунд изменял я сразу троим! А если жену считать (а почему ж не считать ее?), то – сразу четверым! И это не стоит мне ни малейших усилий, ни времени, ни денег. Кто еще может так? Хитрый, ч-черт! Буйное ликованье. И я бы сказал, что от этого всем троим вовсе не треть моего счастья доставалась, а, наоборот, – утроенное счастье. Умный, ч-черт! Поганей всего сейчас, в глубокой уже старости, отказываться от этого, шамкать: как я был подл!.. Умный ты был, собака! А сейчас – поглупел. Открывай очи-то. Смотри на грязное-то окно, пылью заросшее. Вот это действительно беда. Поэтому

Нонна так к нему и приросла. Беда с бедой срастается. Но так ненавидеть меня за то окно! Совершенно, кстати, напрасно. Ни разу не бывал там. Может, за мою холодную ловкость Нонна меня и ненавидит?

Никогда ни во что не влипал! За это и отлилось нынче? Доносилось до меня, что /там/ проблемы, но я куда-то летел, спешно удерживал победы, ухватывал успехи. Стоять тут и пялиться бесконечно не мог.

Так что я все правильно делал. Но этого мало, оказывается. Раз в год заглядывал туда, с легкими угрызениями совести, замечал изменения (а в тебе их не было, думаешь?). В окне этом рядом с моей красавицей появлялись мужики – сперва симпатичные, потом все более жуткие.

Показывали мне кулак, а то и нож… потом призывно бутылкой стали махать. Я махал, но не шел. Так от жизни и уклонился. Не только там, но и здесь. Так что, по сути, Нонна права, ненавидя меня за то, что не сгорел с ними – с ней и с ее “визави”. Выкрутился! Но не до конца. Петлей меня жизнь все-таки прихватила.

Раньше бодрило меня с утра сухое, бодрое шарканье метлы: жизнь продолжается, надо жить. Не помню даже, когда звук этот исчез. Порой и не замечаем, как ссыхается душа, улетают звуки, любимые запахи – посторонние, не главные. Их исчезает больше всего, и пустоту они самую большую оставляют. Отправил Нонну, чтобы не беспокоила… и теперь уже /абсолютно/ пуст. Что же, выходит, лишь она последнее время тебя и наполняла?

Вопрос только – чем? Нервно на кухню пошел. Вот чем она меня наполняла! Все подоконники, шкафы, столы заставлены грязными, закопченными, пригорелыми кастрюльками, мисками, сковородками. И – никакую не выбросить и даже – не вымыть, в каждой кастрюльке не просто вещество, а горькая неизбежность, ее тоненькими ручками созданная. И как большое из атомов состоит, так она сумела большое горе из этих мелких кастрюлек сложить. Скрупулезно, старательно, вроде бы мелким своим слабостям потакая. Но я знаю уже, нервно вздрагиваю: главная мина в нашей жизни – это вот такая кастрюлька, в каждой запасена маленькая гадость, ею созданная.

Разгребать? Ведь не со зла это все, а по слабости. Хотя есть такое выражение точное: “Слабый человек не может быть добрым”. Неизбежно его слабости к гибели приведут – и не только его самого, но и ближних. И вроде бы – с таких пустяков: гречневую кашу не доела, в кастрюльке оставила. Зная уже, чем эта мелочь чревата, умолял: “Ну доешь эту кучку!” – “Нет!” – слабость, когда на нее давят, может очень упрямой быть. Так и осталась в этой кастрюльке кучка – не в чем стало молоко кипятить. Отец неторопливо, даже величественно кружку протягивал – и изумленно поднимал брови, когда следовал отказ. И так – каждое утро. Что мы в жуткой ситуации существуем – не желал понимать! “Как это – занята кастрюля? Чем?” Мелкой неприятностью. Что, объединяясь, горе дают. После долгих моих упреков, оскорбленная, принесла молока, но почему-то – в мягком пакете. Если сразу вылить его в кастрюльку, то ничего, не опасно, но мы без опасностей уже не живем. “Ну, доешь кашку, освободишь кастрюльку?” – “Нет!” Из-за воинствующей слабости ее – мощные катаклизмы начались. Такой вот, слабенькой, все по плечу. Каждое утро список с ней составляли – но каждый раз она, расслабившись, что-нибудь забывала купить, из-за чего завтрак, ужин, обед в ужас превращались. Написал же – “творожная масса”. Вечером – нет ее. “Ну как ты могла забыть? Ты помнишь вообще, что я жив? Сигареты свои (не говоря уж о прочем) не забываешь купить”? Слезки! Уже жизнь – трагедия, хотя “выдано” еще не все. Начинаю двигать реальность, но кругом мины-кастрюльки, несущие беду. “Ну давай сделаем омлет!”