- Что же такое?.. Велика важность! - отвечал тот, сам, в свою очередь, осердившись на нее.

Кроме этого случая, впрочем, Николя всем остальным был очень доволен и решительно чувствовал себя героем этого вечера. Многие обращались к нему с вопросами о том, как будут распоряжаться с деньгами: весь ли капитал раздадут на вспомоществование, или только станут расходовать одни проценты? Николя, как мы знаем, был неспособен что бы то ни было выдумывать и лгать; но говорить настоящее ему Елена запретила, а потому, в ответ на все вопросы, он больше произносил какие-то нечленораздельные звуки и с каждым почти соглашался, что тот ему говорил.

- Дом бы вам купить недорогой для помещения особенно бедных девушек! посоветовал ему один господин, желавший свой собственный дом спустить кому-нибудь подороже.

- Мы и дом купим! - отрезал ему Николя.

- Эмеритуру-с[59] им нужно учредить!.. Пусть те из девушек, которые имеют места и получают жалованье, эмеритуру к этому капиталу приплачивают!.. Эмеритура-с - великое дело! - толковал ему другой, военный полковник, ожидающий на днях получить право эмеритуры.

- Эмеритуру сделаем-с!.. Сделаем!.. - отвечал ему, не задумываясь, Николя, а в сущности даже не зная, что такое, собственно, эмеритура.

Проснувшись на другой день поутру, он задумал составить новую лотерею и с этой целью немедля побежал к Елене.

- Mademoiselle Елена! Я сделаю еще лотерею! - кричал он, только что войдя к ней в комнату. - Тут вот, говорят, в артистическом кружке[60] один какой-то барин дает свои десять тысяч разыграть в лотерею. Я думаю, что за черт, какой добрый, - деньги свои отдает!.. А он только на время их дает, и как выручат на них тысяч десять, он опять их себе и возьмет назад!.. Я тоже могу сделать: возьму у отца билет и разыграю его, а после и ворочу ему!

- Но для этого, полагаю, нужно просить разрешения у правительства? возразила Елена.

- Э, мы и так сделаем - ничего! - подхватил Николя и в самом деле сделал. Он, в этом случае, больше приналег на подчиненных отца и от малого до большого всех их заставил взять по нескольку билетов, так что опять выручил тысячи три, каковые деньги поверг снова к стопам Елены. Николя решительно, кажется, полагал пленить ее этим и вряд ли не подозревал, что деньги эти она собирает вовсе не для бедных девушек, а прямо для себя!

Елена, с своей стороны, тотчас послала за Жуквичем. Он перед тем только принес ей благодарственное письмо от польских эмигранток, которые именовали ее "матко, боской" своей и спасительницей детей их; к ней также было письмо и от эмигрантов. Те тоже называли ее "маткой боской" своей. Передавая Жуквичу вновь полученные от Николя деньги, Елена произнесла с некоторым самодовольством:

- Вот вам еще капитал!

- О, благодарю ж тебя, боже! - как бы не удержался и воскликнул Жуквич.

То, что разные польские эмигранты называли Елену матерью божьей, это нисколько ее не удивило; но что Жуквич поспешил поблагодарить бога, это ей показалось странным. Она, впрочем, не высказала ему того и только проговорила:

- Так как эмигранты теперь уже получили помощь, то эти деньги я не желаю отправлять в Париж; иначе, они там получатся, сейчас же раздадутся по рукам и проживутся. Лучше мы будем помогать из них постепенно, когда кто-нибудь из эмигрантов снова впадет в бедность...

Такое намерение Елены заметно не понравилось Жуквичу.

- Вы, значит, до тех пор хотите эти деньги хранить у себя? - спросил он.

- Нет, зачем у себя? Я положу их в банк, чтобы не терять процентов.

- В русский? - переспросил ее Жуквич.

- Да, в русский.

- Это очень опасно, - начал Жуквич, - при малейшем ж подозрении их конфискуют.

- Но откуда может явиться подозрение? - спросила Елена.

- Да вот из этого ж письма, которое прислали вам мои неосторожные собраты и которое, вероятно, уже прочли на почте.

- Но как же быть в таком случае? - спросила Елена.

Жуквич развел руками.

- Я ж бы думал, - заговорил он неторопливо, - лучше положить их в парижский банк, а потом, когда вы прикажете кому сколько выдать, тому я и пошлю чек.

- Хорошо! - согласилась Елена и тут же отдала Жуквичу все деньги, которыми тот опять все время, пока сидел у ней, как бы даже небрежно играл; но, пойдя домой, по-прежнему аккуратнейшим образом уложил их в свой карман.

* * *

Посреди таких хлопот, у Елены всякий раз, как она вспоминала о князе, начинало ныть и замирать сердце. Странные были в настоящее время ее чувства к нему: Елена в одно и то же время как бы питала к князю ненависть и жалость; ей казалось, что все условия соединились для того, чтоб из него вышел человек замечательный. Князь был умен, хорошо образован, не суетен, свободномыслящ; но в то же время с такими мелкими понятиями о чести, о благородстве, с такою детскою любовью и уважением к тому, что вовсе, по ее мнению, не заслуживало ни любви, ни уважения. Елена очень хорошо понимала, что при той цели жизни, которую она в настоящее время избрала для себя, и при том идеале, к которому положила стремиться, ей не было никакой возможности опять сблизиться с князем, потому что, если б он даже не стал мешать ей действовать, то все-таки один его сомневающийся и несколько подсмеивающийся вид стал бы отравлять все ее планы и надежды, а вместе с тем Елена ясно видела, что она воспламенила к себе страстью два новые сердца: сердце m-r Николя, над чем она, разумеется, смеялась в душе, и сердце m-r Жуквича, который день ото дня начинал ей показывать все более и более преданности и почти какого-то благоговения. Над этим Елена не смеялась и даже в этом отношении чувствовала некоторый страх. Видаясь с Жуквичем каждодневно и беседуя с ним по целым вечерам, Елена догадывалась, что он был человек лукавый, с характером твердым, закаленным, и при этом она полагала, что он вовсе не такой маленький деятель польского дела, как говорил о себе; об этом Елена заключала из нескольких фраз, которые вырвались у Жуквича, фраз о его дружественном знакомстве с принцем Наполеоном[61], об его разговоре с турецким султаном[62], о связях его с разными влиятельными лицами в Лондоне; словом, она почти уверена была, что он был вождь какой-нибудь огромной польской партии, но только не говорил ей о том потому, что не доверял ей вполне. Последнее время, когда Жуквич приходил к Елене, она с невольным трепетом каждоминутно ожидала, что он произнесет ей признание в любви. Ожидание это действительно в весьма скором времени подтвердилось. Принеся Елене показать чек, присланный на его имя из парижского банка, Жуквич прямо начал:

- А я, панна Жиглинская, осмеливаюсь просить вашей руки и сердца.

Признание в этой форме очень удивило Елену. Она сделала усилие как бы рассмеяться над словами Жуквича.

- Это зачем вам так понадобилось? - спросила она его шутливо.

- Да, боже ж мой! Влюблен в вас, несчастный! - воскликнул Жуквич тоже как бы с оттенком шутки.

Елена не переставала усмехаться слегка.

- Человек ж, которого вы любили, - продолжал своим вкрадчивым голосом Жуквич, - я полагаю, вы согласитесь, не стоит того, да он и сам ж разлюбил вас!

- Но вы-то этого никак не можете знать - разлюбил он меня или нет! воскликнула по-прежнему насмешливо Елена.

- Да нет ж, знаю я наверное то: он ждет к себе жену свою! - воскликнул и Жуквич на это.

- Жену ждет? - переспросила Елена, и почти смертная бледность покрыла лицо ее.

- Жену ожидает! - повторил Жуквич. - С Миклаковым княгиня разошлась; писала ж после того мужу и теперь сбирается скоро приехать к нему совсем на житье.

Елена, видимо, не совсем поверила Жуквичу, и он сейчас это заметил.

- Мне ж пишет о том мой приятель, который телеграфировал тогда по просьбе князя из Парижа о княгине, - присовокупил он и в доказательство подал Елене письмо, в котором все было написано, что говорил Жуквич.