Было несколько таких моментов в школьном периоде моей самой первой жизни, и я их потом всегда стыдился. Удар исподтишка, мелкое воровство, совершенно ненужное и противоречащее вбитым в меня правилам, мелкая трусость, из-за которой я не защитил своего приятеля, которого били за то, что он еврей... Сюда же относились и мои конфликты с Грузинским, хотя здесь я не трусил, а просто спускал ему удары и оскорбления. Словом, набиралось штук пять-восемь поступков, которые я очень хотел исправить.

Исправить их оказалось очень легко и без особого урона для физиономии, если не считать удара в глаз от Шляпы (Витальки Шляпугина, который дружил с Грузином), - он бил на перемене Борю Зильберштейна, брата Нели Певзнер, за то, что тот еврей, и без предупреждения получил от меня по сусалам. Я был тогда разъярен, но не настолько. Опомнившись от изумления, Шляпа принялся было давать мне сдачи, успел поставить мне фонарь, но тут появился завуч, грозная и злобная Алевтина Сергеевна, которая и спасла меня от неминуемой экзекуции.

К моему удивлению, сразу же оказалось, что подобных, правда, более безобидных, пакостей я совершил куда больше, чем помнил. Я, например... впрочем это уже мое совсем личное дело. В общем, гадил. Мелочей набиралось множество, я не успевал их отслеживать, а, справившись с одной, тут же натыкался на другую. Я оказался совсем не таким хорошим человеком, как о себе думал. Иногда заусенцы, как я их называл, оказывались совсем новыми, их автором был уже не тот, довольно симпатичный, но одновременно и мерзопакостный пацан, которым я был в первую свою жизнь, а взрослый тридцатисемилетний мужик с репутацией до наивности честного, доброго, что называется, "хорошего" человека. На самом-то деле я хорошо понимал, что этим определениям отвечаю не полностью, но даже и в страшном сне я не мог вообразить себе, насколько не полностью.

Откуда что берется - на многие мои жизни Сурка я, человек по жизни бесхребетный, поставил себе главной целью на время школьного периода полностью отшлифовать свое поведение и, надо сказать, большого в этом прогресса достиг. У меня время было, не то что у вас, прочих. Я полностью избавился от приступов мелкой клептомании (о которой прежде даже совершенно не помнил), превратил боязливость в разумную осторожность и научился не медлить более секунды (это было самое сложное), прежде, чем вступиться за несправедливо обиженного; приступы скупости, всегда неожиданные и отнюдь не такие редкие, как мне до того мстилось, я почти полностью победил... словом, микроскелетов в моем школьном шкафу за те 10-15 жизней Сурка существенно поубавилось.

Я до сих пор иногда задумываюсь, в чем была действительная цель столь долгой и упорной шлифовки, и ответа не нахожу. Точней, у меня есть несколько довольно убедительных объяснений, но ведь известно, что когда есть десять объяснений какому-то поведению, то верным оказывается одиннадцатое. То есть про себя-то я давно решил, что знаю, в чем дело.

Это трудно объяснить. Я знаю точно, что это не просто стремление стать лучше, что, скорее всего, это вовсе даже не стремление стать лучше, а какое-то другое стремление - может быть, выглядеть лучше в своих собственных глазах только. Возможно, причины лежат еще глубже, во всяком случае, это объяснение меня не очень устраивает. Знаю одно - меня испугало количество заусенцев, микрогадостей, совершаемых мной в детстве. Испугало по-настоящему - все это, показалось мне, было напрямую связано со зверскими убийствами, какими неизменно заканчивалась каждая моя жизнь Сурка.

А иногда мне кажется, что все проще - мне просто нужна была цель, все равно какая.

О Рогатом и, тем более, о его поисках школьном возрасте было задумываться как-то и рановато. Чем заняться в будущем после школы, я примерно догадывался, так что школу мне нужно было просто пересидеть. А просто сидеть скучно.

Я уже, кажется, говорил, что каждый раз, то есть по одному разу за одну жизнь, я словно бы невзначай выдавал себя Василь Палычу, который так и остался для меня полной загадкой. После чего Василь Палыч то звал меня к себе, то заводил разговор где-нибудь в пустом коридоре и задавал какой-нибудь странный для постороннего уха вопрос:

- Сколько тебе лет, Сирожа?

- Тридцать семь, - отвечал я, даже если мне исполнилось тридцать восемь.

Или:

- Ты не знаешь, Сирожа, что случилось в семьдесят девятом году?

- Афган, - говорил я, прекрасно помня, что на дворе семьдесят восьмой год.

Или однажды:

- Сирожа, посмотри на меня. Ты физиком-то был когда-нибудь? Или так?

- Нет, - ответил я застеснявшись. - Меня в Физтехе на устной математике прокатили.

Я соврал и сказал правду одновременно. Я имел в виду свою самую первую жизнь.

- Что ж так? (это был первый и единственный раз, когда Василь Палыч задал мне не один, а два вопроса)

- Пятерку зажилили. Я все правильно отвечал, но, говорят, мямлил. А я не мямлил, я просто очень боялся ошибиться и по три раза каждый раз себя проверял. Так они промучили меня часа три, потом дали задачку на определение геометрического места точек, я решил, а они сказали, что неправильно, и соврали.

- Они ни причем, - сказал в ответ на мою жалобу Василь Палыч. - Надо было усе сдавать на пятерки, а ты мог. Всегда надо усе сдавать на пятерки. Ну, иди.

Больше того я вам скажу - это был самый длинный разговор, которым удостоил меня наш любимый, наш потрясающий Василь Палыч, про которого говорили, что раньше он работал физиком в каком-то секретном ящике, но почему-то вдруг эту карьеру бросил (я не понимаю, как можно такую карьеру бросить), ушел в школу, там поразительно быстро по советским меркам получил звание заслуженного учителя РСФСР. Так, простым учителем физики, до самой глубокой пенсии, он и остался, пока не умер в восемьдесят пятом году в сортире от кровоизлияния в мозг.

Обычно, когда он заговаривал со мной, то задавал, как я уже говорил, всего лишь один из своих странных вопросов, и больше к этой теме не возвращался, как я ни намекал. Ко мне он отношения не менял, но порой я ловил на себе его чуть испуганные и ревнивые взгляды.

Однажды, задавая свой очередной (в моей очередной жизни Сурка) вопрос, он сказал: