Иногда, впрочем, я отхожу от правила скрывать правду, вот как сейчас, потому что это очень трудно, особенно в детском возрасте, держать при себе тайну об ослиных ушах Мидаса. Но каждый раз, кроме этого, мое признание практически никогда не происходит спонтанно. Каждый раз я тщательно обдумываю последствия и возможные реакции своего конфидента.

Единственное исключение - Василь Палыч Тышкевич, наш физик. Но о нем чуть позже.

Каждый раз, как только ко мне, малышу, возвращалась память, почти тут же возвращались и вредные привычки - возникало желание курнуть легкого Мальборо и опрокинуть двестиграмчик "Дона Ромеро". Приходилось временно отвыкать, сами понимаете - возраст... Тем более, что вокруг курили "Беломор", "Памир", "Приму", "Дымок" и "Шипку", а наиболее популярными из вин были "Билэ Мицнэ", "Фрага", удивительный "Мурфатлар" в длинных зеленоватых бутылках, просуществовавший на советских прилавках очень недолго. На вечеринках ностальгировали по портвейну "777", учились разделывать кильку, с помощью ножа и вилки вытаскивая из нее скелет со всеми абсолютно косточками, и не знали, что на смену всему этому уже грядет сверхтоксичный "Кавказ", омерзительное "Плодововыгодное", которое по запаху можно было ассоциировать только с утренними испражнениями запойного пьяницы и еще более рвотное "Алжирское", несмотря на то, что совсем сухое вино.

Мама, русская по паспорту, хохлушка по рождению, а по крови полулитовка-полуполячка, была женщиной немножечко заполошной, в силу своей профессии (врач, вот уж идиотское слово, вроде как человек, который врет, и в то же время черная птица - "Врачи прилетели!") немножечко криминальной, потому что состояние свое строила на тогда очень предосудительных взятках. Папа, бывший летчик-истребитель, "без пяти минут ас", как говорил его приятель, герой Советского Союза Боря Ковзан (самый лихой из Героев Советского Союза, мне известных), к тому времени писал диплом, оканчивая МАИ и навек портил себе глаза, рисуя по ночам многочисленные чертежи, на фиг никому не нужные.

Я вдруг вспомнил все - это было страшно. Вспомнил, что мама уже окончательно устала от папиных пьянок и где-то вот-вот (надо бы посмотреть календарь, когда точно) уедет со своей новой любовью дядей Мишей на Украину к своим родителям. Мама, к счастью, до сих пор жива, а вот папа незадолго до моего убийства умер - я смотрел на почти молодого, чуть за сорок, крутоватого мужика, а вспоминал его в маразме, изрыгающего кал и мочу, безумно воняющего и не помнящего ничего, кроме меня, я видел, как он в рубашке и памперсах, только что получив два инсульта подряд, бредет из кухни в свою комнату, потом вдруг останавливается, облокачивается на спинку стула, я хватаю его за руки (Папа, папа, что с тобой, папа!?), смотрит отчужденно на меня, но мимо меня, напряженно смотрит в себя, закатывает глаза и падает навзничь...

Очень большое место в моих жизнях Сурка занимает школьный период. Первые классы - ну их. Там я держался, как нормальный, ничем не примечательный вундеркинд, и все сходило. Основное начиналось с четвертого класса, где дети постепенно становились людьми, которых взрослые таковыми не признавали. Завязывались отношения, притворяться становилось просто невыносимо.

Однажды, схлопотав двойку по ботанике, а затем озверев немножко, я поиздевался над нашим любимым Василь Палычем (Дети, достали свои цытрадки, открыли и записали!), сообщив по ходу дела, отвечая на вопрос о втором законе Ньютона, что это частный случай Общей теории относительности, да и вообще Абдус Салам (тогда этот физик в Советском Союзе был известен только очень ограниченной научной тусовке, я о нем в принципе не мог знать ничего, мальчишка, ничем к тому времени себя особо не проявивший), доказал, что в мире не четыре измерения, а одиннадцать, просто семь из них в результате Большого Взрыва свернулись в очень узенькие спиральки и потому незаметны.

Василь Палыч форменно обалдел, особенно насчет Абдуса Салама, иронически помолчал и сказал:

- А ты про Эйнштейна откуда знаешь, фантазист?

- Читал! - гордо ответил я.

- И рассказать можешь? - ехидно поинтересовался Василь Палыч.

- Аск! - еще более гордо заявил я.

Дело в том, что незадолго до своей предыдущей смерти я решил в очередной раз проверить свою сообразительность (она явно увядала) и самостоятельно провести мысленный эксперимент Эйнштейна с поездом и наблюдателем, где он доказывал, что с увеличением скорости время у человека на поезде замедляется. Ни хрена у меня не получилось, сообразительность оказалась уже не та, я, в конце концов, сдался и прочитал ответ в Интернете. Я все хорошо помнил.

Я вскочил и с готовностью побежал к доске.

- Ну, значитца, так, - сказал я. - Эйнштейн ввел постулат, о нем еще Ньютон думал. Что скорость света конечна и выше ее ничего не может быть. Еще был у него постулат об инвариантности, но это неважно. Он тогда подумал. Вот поезд длиной миллион километров и высотой... ну, я не знаю... сто тысяч километров.

Ребята стали хихикать.

- Ну-ну, - сказал Василь Палыч. Он к тому времени был заслуженным учителем РСФСР, любил физику и неплохо относился ко мне, потому что я к физике тоже относился неотрицательно.

- Вот, - сказал я. - И едет он со скоростью...

- Сто миллионов километров в секунду! - гаркнул Грузин, Женька Грузинский, долговязый второгодник, хулиган и полный тупица, с которым у меня и в первой жизни и во всех последующих отношения никак не складывались. Честно говоря, я и не рвался.

Класс захохотал (немного подобострастно, как мне показалось). Я понимающе переглянулся с Василь Палычем, сокрушенно вздохнул и скромно заметил;

- Вот древние римляне, они говорили, что игноранция нон эст аргументум. В переводе на русский - если человек дурак и неуч, то это навсегда. Надо бы вам знать, юноша, - милостиво кивнул я остолбеневшему Грузину, - что, согласно Альберту Эйнштейну, я уж не говорю о подозрениях самого Исаака Иосифовича Ньютона, скорость материальных тел ни в коем случае не может превысить трехсот тысяч километров в секунду. Это скорость света, как я только что об этом сказал. Стыдно, молодой человек, в двадцатом веке не знать таких элементарных вещей.