Разговор становился все более напряженным. Наши давние отношения накладывали на него особый отпечаток: главное не говорилось вслух, но было понятно обоим. Андрея уязвляло мое упрямство (из-за одного абзаца ставлю под удар всю книгу), я же давал понять, что презираю его лакейство. И в этот момент в комнату вошел Лощиц (его рабочее место было в соседней комнате) и вмешался в разговор, переведя его на "еврейский вопрос" вообще - в том аспекте, как его понимали "патриоты".

-- Ну, хорошо, Юра, -- возразил я по поводу какого-то его замечания, -допустим, что евреи играли "слишком большую" роль в революции и творили больше безобразий, чем другие головорезы. Но тот период длился недолго. К 27-му году их всех из Политбюро вычистили. Ни одного не осталось...

Тут Лощиц, набычив шею и раскачивая крупной тяжелой головой вправо и влево, сорвался в фальцет:

--- А Ка-га-но-вич!!

...Я перечитал эти строки и вижу - не то, не то! Это надо было видеть и слышать. Невозможно на письме передать ту упругую силу ненависти, что прорвалась в этих пяти слогах и пять качков головы.

-- Подожди, -- пытался я его урезонить.

Я как раз и хотел сказать, что единственный Каганович был введен в Политбюро уже в тридцатом, но самостоятельной роли не играл, будучи верным сатрапом Сталина, и оставался единственным евреев в высшем эшелоне власти, пока его не вышвырнул Хрущев.

Но Лощиц не дал договорить. Он явно жалел о своей вспышке, столь не свойственной ему при обычной сдержанности. Быстро поднявшись, он вышел из комнаты. Повернувшись к Ефимову, я сказал, что ни на какие уступки не пойду. Было в моем тоне что-то такое, что заставило его тотчас согласиться оставить "крамольный" абзац.*

______________ * Однако за моей спиной он его снял, и мне стоило немалых трудов и нервов добиться его восстановления в корректуре. Но этот эпизод к данному сюжету не относится.

После этого столкновения я с Лощицем не общался. Однако с книгами его, особенно с его "Гончаровым" общаться пришлось, о чем читатель узнает из этого сюжета моей "переписки".

Другой новый персонаж - Олег Михайлов.

Еще при Короткове мне довелось редактировать две книги Льва Гумилевского: биографию выдающегося химика XIX века Н.Н. Зинина* и второе издание биографии академика В.И. Вернадского.** Усталый понурый человек с печальными очень серьезными глазами, смотревшими сквозь большие очки в роговой оправе, Лев Иванович был уже в очень преклонном возрасте. Он был слаб, нездоров, жил в старом доме без лифта на каком-то очень высоком этаже и почти не покидал квартиры. Для работы над рукописью я приезжал к нему домой, и это нас сблизило. Для Льва Ивановича мои приезды были приятны, так как вносили разнообразие в его замкнутое существование. Убедившись, что со мной можно говорить без опаски, он, хотя и был скуп на слова, порой вдавался в воспоминания. Неизгладимо поразило меня - еще очень наивного, со школы впитавшего представления о "преимуществах" социализма - его замечание о том, что всякий раз, когда советская власть разрешала в ограниченном виде частное предпринимательство (нэп, торгсин), исчезали очереди, карточки и прочие "временные трудности". Но они возникали вновь, как только начинали прижимать частника. Еще запомнился мне рассказ о семнадцатом годе, когда Лев Гумилевский, молодой журналист, работал в какой-то меньшевистской газете. Сотрудники пребывали в эйфории в связи с только что свершившейся революцией, были полны ожиданий, надежд на грядущее "царство свободы". Но как-то в редакцию зашел один из главных вождей меньшевизма Павел Аксельрод и - вылил на сотрудников ушат холодной воды. Обведя печальными глазами обступившую его молодежь, он заговорил о том, что Россию ждут тяжкие испытания, жестокая борьба, кровь. "Будут у нас и свои Робеспьеры, и свои Бонапарты!"

______________ * Гумилевский, Л.И. Зинин, ЖЗЛ, М., "Молодая гвардия", 1965. ** Гумилекский, Л.И. Вернадский, 2-е издание, ЖЗЛ, М., "Молодая гвардия", 1967.

У Льва Гумилевского я однажды и застал Олега Михайлова - молодого литературного критика, энергичного, эрудированного, много и интересно говорившего. Он занимался литературой 20-х годов, а Гумилевский был одним из видных участников литературных баталий тех лет. Его книга "В Собачьем переулке", показавшая быт нэпмановской России, выдвинула его в число ведущих прозаиков. А затем он попал под каток партийных разносов. Его обвиняли в буржуазном перерождении, чуть ли не в антисоветчине и контрреволюции, перестали печатать. И потому, когда Горький затеял серию "Жизнь замечательных людей", для него она стала спасением. Его перу принадлежала книга "Рудольф Дизель", изданная в серии в 1933 году под номером три. С тех пор вся его жизнь была связана с серией ЖЗЛ, биографиями деятелей науки и техники. Это была сравнительно тихая гавань, позволявшая достойно существовать в литературе, но - во втором ее эшелоне. Ранние же его произведения забылись, и ему были лестны неожиданные восторги молодого критика, намеревавшегося привлечь внимание к его "Собачьему переулку" и другим ранним произведениям.

Пару раз мы уходили от Льва Ивановича вместе с О. Михайловым и подолгу разговаривали. Его суждения были смелыми, неортодоксальными, и я проникся к нему еще большей симпатией.

В серии ЖЗЛ Олег Михайлов появился уже при Сергее Семанове. Поворачивая серию на "патриотический" курс, Семанов срочно нуждался в книгах о великих русских полководцах и военачальниках. О. Михайлов и выполнил такой социальный заказ, наскоро накропав биографию А.В. Суворова.* Отдавая рукопись редактору, Андрею Ефимову, он царственно разрешил ему делать с ней все, что угодно: у него самого нет времени доводить ее до кондиции. Разговор был в моем присутствии; помню, как я опешил от такой циничной наглости профессионального литературного халтурщика. Углубившись в рукопись, Андрей стал жаловаться на то, как слабо она написана. Я советовал вернуть ее автору на доработку, как это нередко у нас практиковалось и с куда более благополучными рукописями. Но Ефимов тыкал пальцем в стену, за которой был кабинет заведующего редакцией. Смысл этого жеста состоял в том, что Семанов хочет издать эту книгу как можно скорее, ибо с Михайловым они кореша, да и Суворов ему нужен. Я отвечал, что Семанов сам рукописи не читал; если ему объяснить, что она нуждается в доработке, он должен будет согласиться. Но Андрея такая логика не устраивала. Перед начальством он стоял по стойке смирно, причем, не из трусости, а, так сказать, из принципа: "Ты начальник я дурак!"

______________ * Михайлов, О.Н. Суворов, ЖЗЛ, М., "Молодая гвардия", 1973.

Надо сказать, что Семанов с самого начала заметил эту слабину Ефимова и наиболее скользкие, слабые, рискованные рукописи, которые он, по своим соображениям, торопился протолкнуть, спихивал на него. Андрей нервничал, понимая, что в случае чего Сережа умоет руки. Но когда я ему говорил, что он должен руководствоваться своим профессиональным долгом, а не тем, что угодно начальству, он меня не понимал. Свое кредо он излагал просто:

-- Надо делать то, что он хочет, или уходить.

-- Ну, так уходи, -- говорил я ему. - Ты первоклассный редактор, с пятым пунктом проблем у тебя нет. Подыщи подходящее место и уходи!

Но он отвечал, что это бессмысленно: в любой редакции есть начальник, и надо будет делать то, что тот хочет.

"Патриотическая" книга Олега Михайлова вышла без промедлений. А затем он написал еще одну, о Г. Р. Державине - еще более халтурную и откровенно антисемитскую.* Ее тоже редактировал Андрей Ефимов, но это уже было после моего ухода из ЖЗЛ.

______________ * Михайлов, О.Н. Державин, ЖЗЛ, М., "Молодая гвардия", 1977.

(Я снова столкнулся с Олегом Михайловым уже в 1990 году в Вашингтоне, куда он приехал в составе делегации "русских писателей" - вместе со Станиславом Куняевым и другими "патриотами" *).

______________ * Этому скандальному турне советских нацистов по Америке за счет американских налогоплательщиков рассказано в моей книге "Красное и коричневое" (Вашингтон, "Вызов", 1991; глава десятая "Патриоты со взломом", стр. 272-299).