– Э… Это немыслимо, Педро. Чистилище – часть моей веры с самого детства.

Заключенные в засаде, они сидели на скамеечке друг подле друга. Касалья – с заряженным ружьем между колен, оба – забывшие о подсадной куропатке. Не поднимая головы, Касалья мягко произнес:

– Это очень жестоко, Сиприано, я понимаю. Но мы должны быть последовательны в нашей вере. Из заветов Господа нашего видно, что нет ничего, чего бы Христос ни искупил своими страстями.

Отчаяние Сальседо было так велико, что он был готов вот-вот разрыдаться:

– Вы правы, ваше преподобие, – сказал он, наконец. – Но это открытие делает меня беззащитным.

Педро Касалья положил руку ему на плечо:

– В тот день, когда дон Карлос де Сесо сказал мне это, я страдал не меньше вашего. Тьма обступила меня, и мне стало страшно. Я был так истерзан, что даже подумывал о том, не донести ли на дона Карлоса Святой Инквизиции.

– И как же вы пересилили свою печаль?

– Я страдал долго, – повторил Касалья. – Я казался сам себе проклятым. Во все последующие дни я не мог править службу. И вот однажды утром я оседлал мула и отправился в Вальядолид. Мне было необходимо повидать добродетельнейшего богослова дона Бартоломе де Карранса. Ваша милость его знаете?

– Он известен как человек ученый и святой. Педро Касалья убрал руку с его плеча и продолжил:

– Я ему доверился и открыл свою душу. Дон Бартоломе устремил на меня проницательный взгляд и спросил: «Кто вам это сказал о чистилище?» Мне не хотелось ему говорить, и тогда он добавил: «Если я угадаю, вы мне это подтвердите?» А когда я ему ответил «да», он назвал имя дона Карлоса де Сесо, и я в знак согласия кивнул головой.

Педро Касалья выдержал паузу, словно ожидая немедленной реакции Сальседо, но у того пересохло во рту и он не мог пошевелить языком.

– И что вам сказал его преподобие? – наконец выдавил Сальседо.

– Я уведомил его, что считаю своим долгом дать знать обо всем Святой Инквизиции, донести на дона Карлоса, но он меня убедил никого не выдавать, вернуться к своим обязанностям и каждый день вести службу. Я так и сделал, а он тем временем послал гонца в Логроньо, умоляя дона Карлоса прибыть в Вальядолид, так как от этого многое зависит. И дон Карлос примчался на перекладных и направился прямо в Коллегию Сан-Грегорио поговорить с доном Бартоломе де Карранса, но в патио мы встретились, и тогда он облобызал меня – поцеловал меня в щеку, чего раньше никогда не делал, и я был растроган. Мы вдвоем поднялись в келью богослова, но тот мне велел выйти, так как мое присутствие было излишним. А что касается дона Карлоса, то, когда они остались наедине, дон Бартоломе спросил его, верно ли, что он мне говорил, будто чистилища не существует, и на чем он основывает это утверждение. И Сесо ответил, что оно основывается на невообразимой цене, которую Господь наш заплатил за наши грехи, претерпев крестные муки и смерть. И его преподобие тогда предупредил дона Карлоса, что отход от Церкви оправдать нельзя ничем, ибо далеко не все люди покидают сей мир исполненными той веры, которой исполнен дон Карлос. Затем он уведомил его, что не сегодня-завтра отправляется в Англию в свите его величества, но как только вернется, то внимательно выслушает дона Карлоса и обсудит с ним все подробно. А перед тем, как с доном Карлосом попрощаться, он снова похвалил его веру и никак не осудил его слов. Он был озабочен лишь тем, как сохранить их встречу в тайне. Он сказал дону Карлосу в точности следующее: «Смотрите – то, что произошло здесь, здесь должно и остаться, ни при каких обстоятельствах не проговоритесь».

Сальседо выслушал рассказ Касальи с таким интересом, что на миг забыл о своем огорчении. И воспользовавшись паузой в речи Касальи, задал ему вопрос:

– И что, вернулись они к этому разговору? Касалья пожал плечами и сказал с затаенной печалью:

– Их преподобие еще не разобрался со своими делами.

Антон окончательно затих в клетке. Птица была по горло сыта своими песнями и пала духом, окрестность – словно вымерла. Касалья распрямился в шалаше, держась руками за поясницу. И, переменив тон, сказал:

– На охоте его нельзя дразнить. Если не хочет петь, лучше оставить его в покое.

Ночью, на постоялом дворе, Сиприано, охваченный смертной тоской, никак не мог уснуть. Его дух был взволнован и удручен. Уже там, в засаде, у него было такое ощущение, будто его разорвали на части. Теперь до него дошло, что после слов Касальи его мир в корне переменился. И среди нагромождения мыслей, теснившихся в голове, лишь одна была для него ясна: надо будет полностью пересмотреть все свои взгляды, все переворошить, а затем спокойно привести в порядок основания своей веры. Он поднялся до рассвета, и первые лучи солнца застали его в Вильявьехе. По прибытии в Вальядолид он качал жадно рыться в книгах. Он нашел то, что искал. Одно высказывание Мельчора Кано его мгновенно успокоило: «В своих намерениях Карранса никогда не отступал от веры», писал Кано. А дон Бартоломе думал так же, как Сесо, потому-то он его и не выдал. Бартоломе де Карранса, конечно же, не верил в существование чистилища, но понимал сколь опасно объявлять об этом напрямик, не учитывая настроя собеседника. Великий богослов был, без сомнения, человеком щепетильным и сдержанным.

И недели не прошло, как обеспокоенность Сиприано вновь привела его в Педросу. Его удивило, что Касалья – возможно, в порыве смирения – назвал его «братом». Священник не скрывал, что ему не ясны взаимоотношения Сесо и Каррансы. В их мировоззрении, без сомнения, было много схожего. Мельчор Кано в этом смысле прав. Тихим приятным вечером, идя по дороге на Торо, они увидели мчащегося навстречу поджарого скакуна, окутанного облаком пыли. Педро Касалья, нисколько не удивившись, сказал:

– Если не ошибаюсь, вот и дон Карлос де Сесо собственной персоной.

Первое, что привлекло внимание Сальседо, был жеребец с белым пятном во лбу и стройными ногами. Он тут же понял, что конь не простой, а тщательнейшим образом выбранный, темно-каштановой масти, нетерпеливый; он грациозно бил копытом, когда всадник, поравнявшись с двумя путниками, остановил его. Еще не спешившись, кабальеро приветствовал обоих. Это был статный, стройный человек, с ясным взглядом, несколькими годами старше Сиприано. Он был белокур, с маленькой бородкой и коротко подстриженными волосами, с итальянской шапочкой на голове. Его камзол с простыми рукавами, скроенными на турецкий манер, из-под которых виднелись кружева рубашки, его короткие штаны с разрезами были очень удобны для верховой езды. Вовсе к тому не стремясь, он производил впечатление человека светского, щеголя и гордеца. Он был родом из Торо. Его назначили туда коррехидором, и он ездил в город повидать старых друзей. Ведя своего жеребца – Веронца – за уздечку, он непринужденно шагал между Сиприано и Касальей. Безо всяких околичностей он обратился к Сальседо: «Я познакомился с вашим дядей много лет назад, в Ольмедо, во время чумы; он человек образованный, открытый, справедливо прославленный. Педро много рассказывал мне о вас как о влиятельном землевладельце и о человеке, чей дух – в смятении… Мы еще поговорим попозже». Он предполагал переночевать на постоялом дворе у дочери Баруке и спозаранку отправиться в Логроньо.

Беатрис Касалья, сестра Педро, приняла их весьма приветливо и по-домашнему, пригласив поужинать: она, правда, не рассчитывала на стольких гостей, но думает накормить их свиным окороком. Дон Карлос обращался с Беатрис запросто и вместе с тем почтительно. Он слегка подшучивал над ней, а она хохотала без умолку. Касалья уверял, что она – вся в мать: что и говорить, женщины, им бы только похихикать.

Разговоры за ужином и десертом шли на обычные темы: об увлечении дона Педро охотой, о виноградниках, о побелке церкви, но, как только Сесо и Сальседо оказались одни, сидящими в зале постоялого двора перед кувшином с вином, Сальседо без колебаний завел речь о чистилище. Появление дона Карлоса было как нельзя более кстати, и Сиприано не сомневался в том, что это Касалья послал ему весточку с просьбой приехать. Над сундуком, стоящим в зале, висело большое распятие. Сесо, заметив это, театральным жестом указал на него и возгласил: