Сиприано, напротив, принимал вечернее пойло только для того, чтобы ублажить ее. Он совершенно не верил в его действенность. Он был убежден, что доктор Галаче использовал этот рецепт только как средство избавить Тео от истерии. Когда пройдут назначенные пять или шесть лет, найдется какой-нибудь другой способ продлить ее ожидание. Но Тео не сдавалась. Интимные отношения для нее имели ту же цель, что и окалина серебра и стали или отвар шалфея с солью, который она пила после четырех дней воздержания. Она больше не играла со штучкой. Эта игра ушла в прошлое, как и подъемы Сиприано на высоту с выступами. Забыв о жабе и ее отвратительном придатке, Сиприано исполнял свой супружеский долг без отвращения и без восторга, так же, как и его жена, то есть ничего от этого не теряя, ибо он, в отличие от нее, уже не верил в способность доктора помочь ему продлить свой род. Теперь от первоначального ощущения физической защищенности, которую дарила ему Тео, ему осталась лишь сложенная вдвое подушка, в которую он каждую ночь засовывал свою маленькую голову, чтобы спокойно заснуть.

Все это не мешало Тео упоенно демонстрировать ему все новые и новые успехи в обстановке жилища. Из дома потихоньку исчезала сосновая мебель, уступая место другой, сделанной из более благородных пород – в основном дуба, ореха и красного дерева. Поэтому, к примеру, его кабинет теперь выглядел значительно солиднее и богаче: на большом письменном столе из темного орехового дерева красовался письменный прибор, сделанный из лесного орешника, подле него – пюпитр, а напротив – дубовая книжная полка, полная книг. Под окном Тео поставила венецианский сундучок из эбенового дерева с мраморной инкрустацией, воспроизводящей библейские сцены, истинное сокровище. Скамьи также были объявлены уделом бедняков. Их место отныне занимали стулья, обитые кожей или чем-нибудь еще во французском вкусе. Но на этом перемены в доме не закончились. Отныне супружеская спальня вдобавок к своему прямому назначению превратилась в игривый будуар. Старая железная кровать была заменена другой, обитой алым дамаскином с балдахином, расшитым золотом. Напротив кровати Тео воздвигла туалетный столик из красного дерева, уставленный серебряными туалетными приборами, а возле двери поместила огромный, обитый телячьей кожей сундук, предназначенный для постельного белья. Конечно, в супружеское святилище не было доступа копиям картин известных мастеров, украсивших парадную часть дома, зато стены в нем были покрыты тисненой золоченой кожей, а в центре, над кроватью, возвышалось сделанное на заказ распятие работы Алонсо де Берругете. В том же стиле, облагораживая двери и оконные проемы, устлав все коврами, Тео украсила зал и столовую. Перемены не коснулись только чердаков, чуланов да комнатки слуги Висенте, находящейся на нижнем этаже возле конюшни.

Но что более всего преобразилось в доме на Корредере, так это белье: гигантские шкафы ломились от полотенец, расшитых королевским узором, простыней из Фландрии, платков и покрывал из Голландии, немецких наволочек и разных одеяний, включая исподнее. Угловые полочки и этажерки были уставлены привезенными из Индий золотыми и серебряными чайными приборами, кувшинами и канделябрами. Золотыми и серебряными были также столовые приборы, кувшинчики для воды и вина, щипцы для орехов, сахарницы и солонки, выстроившиеся рядами в буфете, напротив которого в венецианском шкафчике красовались фарфоровые и хрустальные безделушки из Богемии изысканных форм и красок.

Сиприано не мог не тронуть порыв Тео преодолеть свое крестьянское прошлое – именно преодолеть, но не забыть, так как кроме Упрямца, дряхлой клячи, которую Тео держала до самой его смерти, она, как реликвию, хранила в своем личном шкафу, среди дорогого белья из руанских тканей и голландского полотна, воротяжку и набор ножниц и ножей для стрижки овец – предметы, благодаря которым когда-то она получила титул Королевы Парамо. Сиприано предоставлял всему идти своим чередом. Его не раздражали ни изнеженность Тео, ни перемены в домашней обстановке, ни тот пыл, с каким она их осуществляла. Случалось, Тео и тетя Габриэла возвращались домой уже под вечер, нагруженные покупками, и Сиприано сам подавал им пирожки и напитки, а потом все трое долго болтали, обдумывая новые планы и обсуждая последние приобретения.

Но, как правило, жизнь Сиприано Сальседо, все больше и больше уходившего в чтение книг и разъезды, протекала в стороне от этой суеты. Он часто бывал в Педросе – ему стали насущно необходимы речи Педро Касальи, его общество и его наставления. Временами, ожидая священника у него дома, он разговаривал с Беатрис, его сестрой, девушкой тонкой и умной, загадочно обаятельной, светящейся изнутри и неколебимой в своих убеждениях; было поучительно наблюдать, сколь неукоснительно следует она в своей жизни учению об оправдании верой, которое она ни на миг не ставила под сомнение. Страсти Господа были самым совершенным подвигом, потому столь нелепыми выглядели претензии некоторых верующих превзойти Спасителя своими ничтожными ухищрениями. Она поддерживала тесные отношения с соседками по деревне, с тремя из которых блюла порядок и чистоту в церкви.

Время от времени в Педросе появлялись Кристобаль де Падилья и Хуан Санчес. Первый был слугой маркизов де Альканьисес, а второй некогда служил у доньи Леонор де Виверо, а затем в Педросе у Педро Касальи, который в конце концов вернул его матери, поскольку тот был слишком любопытен. Падилья имел странный вид – высокий и неуклюжий, с гривой длинных рыжих волос, придававшей ему сходство с героем детских сказок. Хуан Санчес, напротив, был невысокий крупноголовый молодой человек, с пергаментной кожей, очень деятельный и услужливый. Странствуя верхом на старом муле, один или в сопровождении Кристобаля де Падильи, он – так уж получилось! – оказался связным между общиной Вальядолида и небольшими группами единомышленников в Логроньо и Саморе. В Саморе верховодил Падилья, который, часто с излишним рвением и риском, стремясь привлечь новых адептов, организовывал занятия по изучению закона Божьего. И Хуан Санчес время от времени его сопровождал, несмотря на приказы не делать этого. Беатрис Касалья, напротив, была девушкой осторожной и благоразумной, и когда ей приходилось разговаривать с обоими, она по своему разумению снабжала их идеями и выражениями, которые могли им пригодиться в их будущей миссионерской деятельности. Иногда они спорили о церковных таинствах и о том, можно ли жениться священникам, и Педро Касалье приходилось вмешиваться, чтобы заставить их замолчать.

Разговоры Педро Касальи и Сиприано Сальседо происходили обычно во время прогулок. Они выходили на дорогу к Касасоле, за которой виднелись солончаки Сенагаля и возвышенность Ла-Гальярита, но, пройдя половину пути, присаживались на вершине холма Серро-Пикадо, самого близкого к деревне, и там продолжали беседовать, глядя на мельничные строения в зарослях акации неподалеку от церкви, на общественный выпас со стогами сена, принадлежавшего общине, на колодец и останки разбитых телег и молотильных цепов. Иными вечерами они гуляли вдоль дороги на Хоро, меж полей и виноградников, до дороги на Самору. Или же направлялись к Вильявендимио, где на бесплодных песчаных почвах уже зеленела пиниевая роща, посаженная Мартином Мартином. Весной они неизменно поднимались спозаранку вместе с подсадной куропаткой на край Ла-Гальяриты. Сиприано Сальседо мало-помалу превращался в опытного знатока птиц. Он мог различить голос Антона, их подсадного петушка, среди голосов других самцов и безошибочно отличить звуки призывного пения от пения ответного. Посидев в сотне засад, он уже не вменял в вину Касалье пролитую кровь. Он увлеченно переживал поединок человека и птицы и, полностью доверившись священнику, постепенно стал ловить каждое слово, слетавшее с его уст.

Как-то в апреле, когда Антон посылал из укрепленной на высоте клетки свой пламенный призыв в упорно молчащие поля, Педро Касалья резко, безо всякой подготовки, сказал ему, что чистилища не существует. И хотя Сальседо услышал это сидя, от прямолинейности слов Касальи у него подломились коленки и к горлу подступила тошнота. Священник пристально, искоса смотрел на него, ожидая его реакции. Сальседо выглядел бледным, как тогда, когда увидел жабу, и нервно двигал ногами, пытаясь поудобнее устроиться в тесноте засады. Наконец он пробормотал: