Харви тоже провожал самолет взглядом.

— Следующая остановка — Москва, — с сарказмом повторил он.

— Может, он и прав, Харви. Лубянская тюрьма, как известно, находится в Москве.

— Ты специально меня злишь?

— Нет, с чего бы?

— Стоит тебе только подумать о деле, которым занимаешься, так тебе обязательно надо куснуть того, кто рядом. А сегодня вечером ближе всех я.

— Да я и не собирался тебя подкусывать, — запротестовал я.

— Вот и хорошо. — Харви заметно нервничал. — Ибо если ты даже уедешь, мы все равно будем работать вместе.

— Уеду? — переспросил я.

— Не морочь мне голову. Ты уедешь, и сам это отлично понимаешь.

— Понятия не имею, о чем ты ведешь речь.

— В таком случае прошу прощения, — сказал Харви. — Я думал, что ты в курсе. Нью-йоркская контора просит тебя незамедлительно прибыть.

— Правда? Вот уж чего не знал.

— Ты шутишь.

— Харви, откровенно говоря, я понятия не имею, на кого мы, черт возьми, работаем.

— На эту тему поговорим попозже, — отложил разговор Харви. — И, может быть, завтра ты представишь мне отчет о своих расходах, а я дам тебе денег. Пятьсот пятьдесят долларов тебя пока устроят?

— Отлично, — сказал я, подумав, позволит ли Доулиш оставить их у себя.

— И конечно, оплата текущих расходов.

— Конечно.

Когда мы добрались до «Кемп-отеля» на эспланаде, Харви остановил машину, вышел и, наклонившись к окну, распорядился:

— А вы вдвоем езжайте домой.

— Куда ты идешь? — с заднего сиденья спросила Сигне.

— Пусть тебя это не волнует. Делай, что тебе сказано.

— Хорошо, Харви, — ответила Сигне.

Я перебрался на место водителя, и мы двинулись. Я слышал, как она роется в своей сумочке.

— Чем ты занимаешься?

— Накладываю крем на руки, — ответил она. — От холодного ветра они грубеют, а крем смягчает кожу. Держу пари, что и не представляешь, кого я встретила сегодня днем. Смотри, какие мягкие они стали.

— Будь хорошей девочкой и не суй мне руки под нос, когда я за рулем.

— Того, кто сел в самолет. Я позволила ему прицепиться ко мне у «Марски». И думаю, могла бы подсказать ему, как спустить деньги.

— Этим кремом ты и голову мажешь?

Сигне засмеялась.

— А ты знаешь, что он платит по пять марок за сигару и не выбрасывает окурки?

— Кто, Харви? — удивился я.

— Да нет, тот тип. Он считает, что чувствует их острее, когда снова раскуривает.

— Неужто?

— Но деньги, что мы оставили в такси, предназначались не для него. Он только положил их на закрытый банковский счет. Для этого необходимо быть иностранцем; я вот не могу открыть его.

— В самом деле? — Я крутанул руль, чтобы не налететь на одинокого пьяницу, который, ни на кого не обращая внимания, сонно брел по дороге.

— Этот человек, что сегодня улетел, научил меня нескольким словам по-латыни.

— Он всех учит.

— Ты не хочешь услышать их?

— Сгораю от желания.

— Amo ut invenio. Это означает что-то вроде «Люблю, когда нахожу». Он уверен, что все самое важное в жизни определено в латинском языке. Правда? Англичане тоже говорят все самое важное по-латыни?

— Только те, кто не раскуривает заново пятимарковые сигары, — сказал я.

— Amo ut invenio. Я теперь тоже буду говорить самое главное по-латыни.

— Если это услышит Харви, тебе бы лучше выучить по-латыни выражение: «Пожалуйста, Харви, не разбрасывай свою скирду». Ты не должна и виду подавать, что узнала этого человека. Он ведь даже еще не ушел на покой.

(«Ушел на покой» — этим выражением определяется период, когда за человеком нет слежки. С тем, кто «ушел на покой», контакты не представляют трудностей. Тут не идет речь об обусловленном периоде времени: он длится, пока вы уверены, что слежка отсутствует, или же пока вы не убедитесь, что за вами хвост. О человеке, который находится под наблюдением или под подозрением, говорят, что за ним «кровавый след».)

— В последнее время Харви ведет себя как противный старый ворчун. Я его просто ненавижу.

Такси рядом с нами остановилось у красного сигнала. В его салоне светился экран маленького телевизора, некоторые таксисты устанавливают их на спинке переднего сиденья. Пара пассажиров, вытянув шеи, всматривалась в него, и на их улыбающиеся лица падал голубоватый отсвет. Сигне с завистью уставилась на них. Я смотрел на нее в зеркальце заднего вида.

— Противный старый ворчун. Он учит меня русскому, а когда я путаюсь в этих ужасных прилагательных, он жутко злится. Сущий грубиян.

— С Харви все в порядке, — заверил ее я. — Он не святой, но и не грубиян. Просто порой у него портится настроение, вот и все.

— А ты знаешь другого человека, у которого бы так менялось настроение, как у него? Ну-ка, расскажи мне!

— Другого с таким переменчивым настроением не существует. Это и отличает человека от машины, тем он и интересен — все люди разные.

— Ты мужчина. А вы, мужчины, все поддерживаете друг друга. — Светофор моргнул, и я переключил скорость. Спорить с Сигне, когда она уже завелась, не имело смысла. — Кто стирает, готовит и смотрит за домом? — спросила она с заднего сиденья. — Кто поддерживал его и вытаскивал из неприятностей, когда контора в Нью-Йорке жаждала его крови?

— Ты, и только ты, — покорно согласился я.

— Да! — гордо воскликнула она. — Именно я. — Голос у нее поднялся на три октавы, она громко фыркнула, и я слышал, как Сигне щелкнула замком сумочки. — А все деньги достанутся его жене. — Она снова фыркнула.

— Неужто? — с неподдельным интересом спросил я.

Она рылась в сумочке, разыскивая носовой платок, губную помаду и тушь для век, без которых женщина не может обойтись даже в минуту скорби или гнева.

— Да! Все тринадцать тысяч долларов...

— Тринадцать тысяч долларов! — Мое удивление придало ей новые силы.

— Да, вся сумма, которую утром я оставила в такси. Их взял этот человек и перевел на счет миссис Ньюбегин в Сан-Антонио в Техасе. Харви понятия не имеет, что мне все известно, это секрет, но я сумела его раскопать. И могу ручаться, нью-йоркская контора с удовольствием ознакомится с некой небольшой информацией.

— Может, так и есть.

Мы подъехали к дому. Выключив двигатель, я повернулся к ней. Она наклонилась с заднего сиденья, почти сползая с него. Растрепанные волосы падали на лицо, прикрывая его подобно створкам золотых дверей. Все пуговицы и пряжки на ее пальто были застегнуты и затянуты; в таком виде я впервые увидел ее у дверей Каарны.

— Так и есть, — буркнула она из-за золотого полукруга волос. — И это не первые деньги, которые Харви присвоил.

— Подожди, — вежливо возразил я. — Ты не можешь бросаться такими обвинениями без стопроцентных доказательств их подлинности. — Я замолчал, прикидывая, удалось ли спровоцировать ее на дальнейшие откровения.

— Я никогда попусту не бросаюсь обвинениями, — всхлипнула Сигне. — Я люблю Харви. — И из-под спутанной копны волос донеслись слабые звуки, напоминающие попискивание канарейки.

— Брось! Нет такого мужчины на свете, из-за которого стоило бы плакать, — утешил я.

Она послушно подняла глаза и улыбнулась сквозь слезы. Я вручил ей большой носовой; платок.

— Высморкайся.

— Я люблю его. Он дурак, но я готова умереть ради него.

— Ясно, — поставил я точку, и она вытерла нос.

Следующим утром завтракали мы все вместе. Сигне из кожи вон лезла, дабы создать у Харви впечатление, что он дома в Америке. На столе стоял грейпфрутовый сок, ветчина, блинчики с кленовым сиропом, тосты с корицей и слабый кофе. Харви был в хорошем настроении: он жонглировал тарелками и говорил: «Кое-что эти русские делают чертовски хорошо» и еще «пип-пип».

— Только чтобы просветить тебя, Харви, — заметил я. — Никто из англичан, которых я встречал, не говорит «пип-пип».

— Правда? — удивился Харви. — А вот когда я играл англичан на сцене, они почти все время говорили «пип-пип».

— На сцене? — удивился я. — Вот уж чего не знал, что ты еще и актер.