Но, вопреки предположениям, нас остановил швейцар с квадратной мордой и пошлейшими галунами и, повертев мой одинокий пропуск, показал, что я войти могу, а гостья - нет.
- В чем дело?.. Что такое?! - захорохорился я, и этот тип, глядя на Ольгу с наглой ухмылкой, сказал, что у него есть указание никаких гостей к нам не пускать.
- Минуту, - твердо сказал я Ольге и, пытаясь сыграть роль безупречного джентльмена, навеянную моему воображению артистом МХАТа Анатолием Кторовым, пошел к стойке администратора.
Но и этот был в глупой форме, и этот, гнусно улыбаясь, вежливо повторил шокирующий отказ...
Скандалить было глупо.
- Черт с ним, - сказала Ольга, когда я в растерянности вернулся к ней. Черт с ними. Пойдем отсюда.
И мы ушли в Прагу.
С нами был Бог.
Читатель, не переживший наших времен, должен понять, что мужчина, которым по некоторым признакам мог себя считать артист Р., вовсе не походил как на джентльменов, сыгранных Кторовым, так и на героев Ремарка и Хемингуэя, открывающих левой ногой любую дверь. И беда его была в том, что он не имел ни денег, ни опыта - давать швейцарам на чай. Он был воспитан Родиной и родителями в благородном социалистическом отвращении к взяткам и поборам.
А главное - теперь это хорошо заметно, - он был привычно и неосознанно нищ, не имея в кармане или кошельке хотя бы минимальных валютных резервов. По-моему, у него и кошелька-то не было, не говоря уже о плотном кожаном бумажнике, который даже во времена зрелого социализма помог бы ему решить возникшую проблему. При всей любви и решительности он не мог предусмотреть вероятной необходимости швырнуть в лицо негодяям хрустящие купюры и не сообразил сэкономить в Братиславе ни на черный, ни на светлый день.
О, будь у него денежка, он пошел бы в другую гостиницу и, не предъявляя паспорта, записался бы господином и госпожой Иванофф, и смог бы осуществить наконец свои сумасшедшие стремленья!..
Как мы шли по городу, и какие были у нас остановки, как мы танцевали на пустых улицах и обнимались на виду у темных и ярких окон, как мы прощались и не могли проститься, расходясь и возвращаясь друг к другу, и какие были у нас лица, когда она махнула напоследок лебединой рукой, я передать не смогу.
Скажу одно: не было у нас никаких клятв, никаких условий и договоров, и обещаний писать письма, и заверений о будущих встречах тоже не было.
Все поручалось судьбе.
Театр вернулся домой.
За нашей спиной в город ворвались танки, и "пражская весна" была убита. В те дни у меня появились короткие стихи, которые я приведу в строку, не изменяя прозе, как ступеньку сюжета, потому что в них имелась в виду прежде всего она.
- О, Господи, прости мне Прагу, Прости бессилие и страх, И то, что я костьми не лягу На ленинградских площадях. Прости мне, Господи, поступки, Которых я не совершал. Я был лишь содержимым ступки, Не я толок, не я мешал. О, Господи, прости мне эту Судьбу, не избранную мной, И дай надежду кануть в Лету С неотягченною душой.
Однако, такой надежды мне дано не было.
В ноябре я получил письмо, написанное в Нормандии, в котором не было ни слова о том, что семья Евреиновых успела пережить вторую эмиграцию и новый исход Ольга испытала на себе.
Обратного адреса на конверте не было.
Тридцать лет я прятал письмо от всякого сглаза так же неизобретательно, как тысячи книжников прячут свои бедные сокровища - записки, фотографии или пару выморочных сотен на крайний случай. Оно было уложено между страницами сборника "Катулл. Тибул. Проперций" и навсегда вошло для меня в состав древнеримской лирики. Вместе с этой главой я возвращаю Ольге часть ее письма, и прошу у нее прощения за это и за все мои другие грехи, вольные и невольные.
"Мой корнет Рильке, - писала она, - ты помнишь ту улицу, где не было неба, потому что были леса и поэтому было тяжело дышать? Это было в старом городе, в нашем заколдованном кругу. Здесь - много неба, и много воздуха, и много духов носится по скалам...
Я знаю, что есть один, один, один - чужак, иностранец на этой земле.
Сейчас я одна в заколдованном кругу - я жду чужака...
Вот что еще расскажу:
Весь август я бродила по Руси. Не во сне, а наяву. По своему - замкнутому - кругу... Стояла у Зимнего и на Фонтанке... Видела утонувшую Лизу. Видела много. Чувствовала пустоту, которая приходит уже потом, после всепонятия...
Вот что еще расскажу:
Третьего дня стояла в Париже перед домом Тургенева. Во мне смешиваются чувство счастья быть опять в Париже с ностальгией, дальней и давней, родившейся еще до меня - праностальгией.
Поэтому я нарушила слово и пишу - впервые посылая - письмо.
Я отключилась от жизни с 9-го марта. Хожу где-то в давности, где мы хорошо знали друг друга и где не было в конце улицы никогда глухих ворот. Там - тогда - не было пятидесяти шагов - до конца. Вот там я хожу с тех пор. Пишу тебе сказки - когда увидимся, буду рассказывать три дня и три ночи.
Я тебе махала не на прощание, а на свидание на Фонтанке, и на площади у Кампы я махала тоже на свидание.
Свидимся, свидимся, должно так быть. Я - кошка из твоего замкнутого круга, знай это".
Но больше мы не увиделись.