Виллиам принялся за дело на свой лад, и лекари сперва осуждали его. Как бы то ни было, он продолжал свое дело и осмотрел все части ноги, где можно было только заподозрить гангрену. Словом, он срезал большое количество гангренозного мяса, и при этом бедняга не испытывал боли. Виллиам продолжал срезать мясо, покуда перерезанные кровеносные сосуды не стали кровоточить, и негр не закричал. Тогда Виллиам вынул осколки кости и, обратившись за помощью, составил, так сказать ногу, перевязал ее и уложил негра покойно.

Негр после перевязки почувствовал себя много лучше, чем прежде.

При первой же перевязке лекари стали торжествовать. Гангрена, казалось, распространилась дальше: вверх от раны и к середине бедра негра потянулась длинная красная полоса крови. Лекари заявили мне, что негр через несколько часов умрет. Я пошел взглянуть на больного и нашел, что Виллиам несколько изумлен. Но когда я спросил его, сколько, по его мнению, проживет бедняга, Виллиам серьезно поглядел на меня и сказал:

— Столько же, сколько и ты. Я совсем не тревожусь за его жизнь, — сказал он, — но хотел бы вылечить его, — если удастся, — не делая калекой.

Я заметил, что в то время он не оперировал ногу, но смешивал что-то для бедняги, чтобы остановить, как мне казалось, распространяющееся заражение и уменьшить или предупредить лихорадочное возбуждение, возможное в крови. Затем он снова взялся за работу и вскрыл ногу в двух местах над раной и вырезал большое количество мяса, начавшего загнивать, очевидно, от того, что повязка слишком сильно сдавила эти места; к тому же кровь, — в то время более обычного способная загнивать, — могла распространить гангрену.

Так вот наш друг Виллиам справился со всем этим, соскреб начавшую распространяться гангрену, и красная полоса исчезла, и мясо стало заживать, и дело налаживаться. В несколько дней положение негра улучшилось, — пульс стал биться ровно, лихорадка исчезла, и больной каждый день набирался сил. И, словом, через десять недель негр был совершенно здоров; мы оставили его у себя и сделали изрядным моряком. Но вернемся к судну. Нам так и не удалось толком узнать о нем что-нибудь. Лишь впоследствии нам о нем рассказали несколько негров, которых мы оставили на корабле и научили английскому; среди них, в частности, был и этот изувеченный парень.

При помощи всех знаков и движений, какие только удалось нам выдумать, мы допытывались, что сталось с белыми, но ничего не могли у негров узнать. Наш лейтенант был за то, чтобы пытать 223 их до тех пор, покуда они не признаются; но Виллиам яростно восстал против этого. Узнавши, что некоторые собираются уже взяться за пытку, он явился ко мне.

— Друг, — говорит он, — умоляю тебя, не подвергай тех несчастных пытке.

— Почему же, Виллиам, — сказал я, — почему? Вы же сами видите — они не желают рассказать, что приключилось с белыми.

— Нет, — говорит Виллиам, — не говори этого. По-моему, они подробнейшим образом пересказали тебе все, что случилось.

— Как так? — говорю я. — Что узнали мы из их трескотни?

— Ну, — говорит Виллиам, — в этом, на мой взгляд, ты повинен так же, как и они. Не будешь же ты наказывать бедняг за то, что они не говорят по-английски; они, может быть, никогда до сих пор английской речи и не слыхали. Нет, я совершенно твердо убежден, что они самым добросовестным образом все рассказали тебе. Разве ты не заметил, как серьезно и как долго некоторые из них говорили с тобой? А если ты не понимаешь их языка, а они не понимают твоего, то в чем здесь их вина? Ведь, в лучшем случае, ты предполагаешь, что они не рассказали тебе всей правды, а я утверждаю обратное, — что они рассказали всю правду. Ну, как разрешишь ты вопрос, кто из нас прав — ты или я? Да что могут они сообщить тебе? Если ты даже на пытке задашь им вопрос, они его не поймут. Ты не будешь даже знать, говорит ли пытаемый «да» или «нет».

Я был убежден этими доводами. Все же нам много пришлось повозиться, чтобы помешать второму лейтенанту убить несколько негров с целью заставить остальных заговорить. Действительно, что случилось бы, если бы они заговорили? Он не понял бы ни слова и оставался бы по-прежнему уверен, что негры обязаны его понять, раз он спрашивает, были ли на их корабле лодки в роде наших, и что с ними случилось.

Ничего не оставалось, как только ждать, покуда мы научим негров понимать по-английски; до того времени надо было отложить историю. Дело обстояло так: нам никак не удалось узнать, ни где погрузили негров на судно, ни какой национальности были белые на корабле, так как негры не знали английских названий африканских побережий и не умели различать языков. Все же впоследствии допрошенный мною негр, тот, кому Виллиам вылечил ногу, сообщил, что белые не говорили ни на том языке, на котором говорим мы, ни на том, на котором говорят наши португальцы. Так что, по всей вероятности, на их корабле были французы или голландцы.

Затем негр рассказал, что белые обращались с ними свирепо; что били их беспощадно 224. У одного из негров была жена и двое детей, при чем среди них — дочь лет шестнадцати; один белый изнасиловал жену негра, а затем его дочь; это привело, по словам рассказывающего, в бешенство всех негров, а муж той женщины пришел в большую ярость; это так рассердило белого, что он решил убить негра. Но ночью негр высвободился и раздобыл большую дубину (под этим он понимал ганшпуг 225), и когда тот француз (это был, вероятно, француз) снова вошел в их помещение и опять принялся насиловать жену негра, последний занес ганшпуг и одним ударом размозжил ему голову. Затем, взявши у убитого ключ, которым отпирались колодки на неграх, он освободил около сотни их; они вышли на палубу через тот же люк, через который входили белые; завладевши тесаком убитого и, похватавши все, что было под рукою, они напали на людей, находившихся на палубе, и перебили их всех, и затем всех тех, кого нашли на баке; капитан же и прочие, находившиеся в каютах и в отхожем месте, защищались отменно мужественно, стреляли в них через бойницы и ранили многих, в том числе и его, а некоторых убили; после долгой стычки негры ворвались в отхожее место и убили там двух белых, но, правда, эти двое успели убить одиннадцать негров еще прежде, чем тем удалось ворваться в отхожее место. Остальные белые, успевшие через люк спрятаться в кают-компанию, ранили еще троих.

В это время их корабельный пушкарь успел укрыться в крюйт-камере 226; один из его людей подвел баркас под корму и, собравши оружие и все боевые припасы, какие удалось только достать, погрузил их в лодку; затем он посадил туда капитана и всех, кто был с ним в кают-компании. Когда все, таким образом, оказались в лодке, они решили попытаться взять судно на абордаж и снова завладеть им. Так они яростно набросились на корабль и сперва убили всех сопротивлявшихся им. Но к этому времени все негры уже находились на свободе и добыли себе оружие, и, хотя ничего не понимали в порохе, пулях и в ружьях, белым все же справиться с неграми не удалось. Как бы то ни было, тогда они отправились к носу судна и пересадили к себе также всех, которых покинули на кухне корабля. Эти последние держались стойко, несмотря на все нападения, и даже убили тридцать или сорок негров, но под конец и они были вынуждены также покинуть корабль.

Негр не мог сказать мне, где, приблизительно, это приключилось, — близко ли от африканских берегов, или далеко, и за сколько времени до того, как корабль попал к нам в руки. Он сказал только, что это вообще было очень давно, как они это называли: судя потому, что нам удалось узнать, случилось это через два или три дня после того, как они отплыли от Африки. Они сообщили нам, что убили около тридцати белых, пробивая им головы ударами ломов, ганшпугов и всем, что попадалось под руки. А один сильный негр железным ломом убил троих уже после того, как сам дважды был прострелен насквозь; а потом ему прострелил голову сам капитан у двери в отхожее место; эту дверь тот негр выбил ударом лома. И поэтому, вероятно, и обнаружили мы столько крови у двери в отхожее место.