Софи Беер откладывала многоцветное шитье, которое она приносила в большой корзинке, отделанной гранатовым плюшем, и подходила к шкафу. Наступал упоительный момент для маленького Теодюля. Этот замысловатый, шириной во всю стену шкаф-багот прятал клавесин, выдвигающийся нажатием боковой планки: стоило нажать ее снова, и клавесин уезжал обратно. Клавиши цвета ломтиков тыквы извлекали сухие, грустные, отрывистые тона.

Мадмуазель Софи приятным, чуть дрожащим голосом пела про облако:

«Откуда ты плывешь, серебряное диво…»

Или еще песню про высокую башню, ласточку и горькие слезы.

И слезы воображаемые провоцировали вполне реальные у мамы Нотт и заставляли папу Нотта беспокойно теребить красивую черную бороду.

Только мадмуазель Мари нисколько не волновалась.

Она брала Теодюля на колени, прижимала к затянутой голубым шелком груди и мурлыкала вполголоса:

— Невидимый сад трех тысяч цветов… цветов…

— А где этот сад? — спрашивал Теодюль совсем тихо.

— Не скажу. Надо его найти.

— Мадмуазель Мари, — шептал мальчик, — когда я вырасту, то женюсь на тебе и мы вместе…

— Та, та, та…— дразнилась она и целовала его в губы.

Тонким запахом цветов и плодов веяло от голубого корсажа, и Теодюль думал, что нет ничего в мире прекрасней этих округлых розовых щек, продолговатых ярких глаз и шелестящего шелкового платья.

И вот жарким июльским утром ему пришлось бросить горсть песка на ее гроб: Теодюль Нотт понял, как глубоко любил эту женщину, подругу детства его матери, старше его на сорок лет.

Как-то раз, много лет спустя после ее смерти, в одно проклятое воскресенье он открыл в потайном ящике секретера письма, свидетельствующие, что старый капитан Судан и мадмуазель Мари…

Месье Теодюль Нотт не осмелился перевести в слова ужасный образ, убивший единственное любовное переживание его жизни: в течение восьми дней он не мог себя заставить играть в шашки и даже, к великому изумлению Ипполита Баеса, испортил филе с пюре из орехов, рецепт коего завещала матушка.

С тех пор как одинокий Теодюль жил в старинном родительском доме, это было единственным событием в его монотонном существовании, единственным… до воскресенья в марте — темного и дождливого, — когда по непонятной причине с верхней полки библиотеки капитана Судана упала книга.

Пожалуй, нельзя сказать, что месье Теодюль никогда не видел этой книги, но сие видение случилось давным-давно — любой другой на его месте и не вспомнил бы.

Почти полвека назад, восьмого октября… Воспоминание о восьмом октября осталось удивительно свежим в его памяти.

Впрочем, разве занимался он чем-нибудь, кроме воспоминаний? Перебирать, уточнять воспоминания — наслаждение, мечта…

Невероятное, сумасшедшее, вызывающее соленый привкус во рту… Это бросилось на него, словно кот на голову… восьмого октября, в четыре часа пополудни, по возвращении из школы.

Четыре часа — время безобидное, пахнущее кофе и теплым хлебом: четыре послеполуденных удара не причиняют вреда никому.

Служанки покидают тротуары, блистающие водой и солнечными зайчиками; старухи, истощив запас колкостей и сплетен, удаляются в кухни, где поют или ворчат веселые или сварливые чайники.

Теодюль повернулся к школе спиной с облегчением ленивого и довольного незнайки: но, тем не менее, юные мозги сверлила отвратительная арифметическая задача.

— Ну какое мне дело, когда один глупый курьер опередит другого глупого курьера? Родители и без того зарабатывают приличные деньги, лавка и без того достанется мне…

— Голуби шорника гуляют по маленькому дворику. Смотри, сколько я набрал камней… хочу подшибить сизаря.

Теодюль не ждал никакого ответа, ибо разговаривал сам с собой. Только сейчас он заметил мальчика, который солидно переступал толстенькими и кривыми ножками. Этот субъект занимал в классе одну из последних скамеек.

Теодюль задумчиво наморщил лоб.

— Вот так штука! Это, оказывается, ты. Когда я вышел из школы, со мной был Жером Майер, а теперь вот ты… Ипполит Баес.

— Майер бухнулся в сточную канаву. Разве ты не видел? — спросил юный Ипполит Баес.

Теодюль чуть-чуть улыбнулся, чтобы понравиться острослову. Правда, Ипполит считался плохим учеником, наставники его не любили и не поощряли общения с ним, но сейчас Теодюлю не хотелось идти одному.

Солнце высветлило опустелые улицы осенней апельсиновой желтизной. Голуби нагулькались, махнули на далекую крышу, и напрасные камни выкатились из рук Ипполита. Мальчики одолели довольно крутой подъем и поравнялись с темной и нелюдимой булочной.

— Погляди-ка, Баес, на витрине пусто.

В самом деле, на полках, в корзинах и плетенках валялось только несколько засохших корок. Единственный круглый хлеб цвета серой глины возвышался на витрине, словно остров в пустынном океане. Ученик Нотт поежился.

— Знаешь, Ипполит, не нравится мне это.

— Еще бы, ты ведь не смог решить задачу о курьерах.

Теодюль повесил голову. Действительно, черт бы подрал проклятую задачу, у которой, верно, вообще нет никакого решения.

— Если раскромсать этот хлеб, — продолжал Баес, — можно увидеть массу живых существ. Булочник с домочадцами жутко их боятся. Они заткнули ножи за пояс и спрятались в пекарне.

— Барышни Беер сюда приносят жарить сосиски в тесте. Отличная штука, Ипполит. Я постараюсь одну стянуть и притащу тебе…

— Не стоит трудов, булочная сгорит сегодня ночью вместе с сосисками и существами, которые живут в хлебе.

Теодюль почему-то покраснел и пробормотал: разве, мол, справедливо, если нельзя пожарить сосиски в тесте… Баес нахмурился.

— Попомни мои слова, не достанутся тебе сосиски.

И снова маленький Нотт не сумел возразить.

Странное дело: всякая мысль, даже всякая попытка поразмыслить казалась ему сейчас до крайности тягостной.

— Ипполит, мне застит глаза, да и слышу я тебя с трудом. Слава Богу, ветер не доносит запах конюшен, я бы просто взвыл; и если муха сядет на макушку… ее шесть стальных лап просверлят череп.

В ответ раздалось невразумительное бормотание:

— План изменился… чувства бунтуют…

— Ипполит, объясни… я вижу старого Судана. Он бегает по салону и дерется с книгой!

— Так и должно быть, — рассудил Баес. — Все это совершенно естественно. Одно дело — просто видеть, а другое — видеть во времени, как ты сейчас…

Теодюль ничего не понял: дикая боль разламывала голову, присутствие соученика выводило из себя, но одиночество ужасало еще более. Он постарался подавить раздражение.

— Наверное, мы давно ушли из школы. Ипполит осмотрелся.

— Не думаю. Тени как были, так и остались.

Справедливо. Ничуть не удлинилась тень безобразной водокачки, ничуть не вытянулась тень двуколки булочника, которая продолжала взывать к небесам вскинутыми оглоблями.

— Ах! Кто-то идет, наконец! — обрадовался Нотт.

Они медленно пересекали треугольную площадь Песочной Горы: из каждого угла выходила улица, длинная и печальная, как отводная труба.

В глубине Кедровой улицы двигался человеческий силуэт. Теодюль пригляделся внимательней: это была дама с бледным и невыразительным лицом; на темном платье мерцало немного стекляруса, из тюлевого капора выбивались седые, серые пряди.

— Я ее не знаю, — прошептал он. — Она, правда, напоминает маленькую Полину Бюлю, что живет по соседству с нами на Корабельной улице. Тихая девочка, ни с кем не играет.

Вдруг он схватил Ипполита за руку.

— Смотри!… Нет, только посмотри! Куда девалось черное платье? На ней пеньюар с крупными цветами. И потом… она кричит! Я не слышу, но она кричит. Падает… в лужу крови…

Баес отвернулся.

— Ничего не вижу.

— Да и я не вижу, — вздохнул Теодюль. — Сейчас не вижу.

Баес беззаботно пожал плечами.

— Все это находится где-нибудь во времени. Пойдем, угощу тебя розовым лимонадом.

Теперь тени очевидным образом удлинились и солнечные блики вспыхнули в окнах. Школьники ускорили шаг и прошли часть Кедровой улицы.