— Минуточку, разрешите мне не только с сугубо военной, но и с психологической точки зрения обосновать свое предположение… — Развивая свою мысль, Мезенцев говорил, что окруженные не посмеют стрелять в парламентеров. Люди находятся на грани отчаяния, потеряли былую способность биться до последнего человека, тем более, что группа «эсбистов», наводившая страх, успела скрыться и вожаков не осталось. Когда был жив заместитель Очерета по хозчасти, он вел остатки куреня, но вчера опознали его труп на дне ущелья.
— Расправились с ним? — спросил Ткаченко.
— Не думаю. Вероятно, убит в бою.
— Что же вы предлагаете? — спросил Ткаченко. — Оставить только наших?
— Нет, нет! Ведь все продумано заранее, и не только нами. Остается дополнить деталями. Кто-то из наших должен быть…
— Кого вы намечаете?
— У меня есть свои пристрастия. — Муравьев улыбнулся. — Кроме того, предлагая людей, я должен быть уверен… Извините меня, но, если требуется мое мнение, лучшей кандидатуры, чем старший лейтенант Кутай, я не нахожу…
— Лейтенант Кутай? — спросил Ткаченко.
— Старший лейтенант, Павел Иванович, я не обмолвился. Месяц тому назад ему присвоено очередное звание… Мезенцев почему-то колеблется. Скажите, Анатолий Прокофьевич, что вы имеете против Кутая?
Мезенцев досадно отмахнулся:
— Я уже вам говорил. У меня единственное возражение: нельзя везде и всюду посылать Кутая. Вы его не бережете, дорогой Муравьев. Дайте ему пожить хотя бы с ваше…
— А что рекомендовал Бахтин? — спросил Ткаченко.
— Он не связывает инициативу… Исходя из обстановки…
Ткаченко улыбнулся каким-то своим мыслям, послушал естественно возникшие между двумя офицерами споры, прервал их:
— А что, если мне пойти?
— Что вы, Павел Иванович! Узнают вас — люто расправятся! — воскликнул Муравьев. — Просекут насквозь и даже глубже, не успеете охнуть.
— Что же, я хотя и не фаталист, а в судьбу верю. Вы тоже против, Анатолий Прокофьевич?
— Видите ли, я не имею права запретить, так же как и разрешить, сказал Мезенцев. — Повторяю свою мысль: окруженные стрелять по парламентерам не будут. А вы сами решайте. Для пользы дела, если хотите, хорошо, что пойдете сами.
— Тогда я иду! Дело есть дело!
Неловкость, вернее, недоговоренность, невольно возникшая во время беседы, рассеялась. Все почувствовали себя свободней и уверенней. Доели остатки говяжьего гуляша, допили чай и в приподнятом настроении вышли на морозный воздух.
— Я доложу командованию, — сказал Муравьев. — Надо установить срок, сегодня уже поздно, скоро стемнеет… Если возражений не будет, разрешите начать утром?
— Хорошо, — согласился Ткаченко, радуясь всему, что его окружало.
В костер подбросили поленьев. Разбивали топорами бурелом. Дым стал гуще, пламя меньше. Гревшиеся возле костра солдаты построились, направились в лес сменять посты. Коноводы вывели из чащи лошадей с побелевшими гривами, их водили на водопой к потоку. Лошади с белыми подпалинами на спинах от вьюков вяло переступали короткими ногами.
Утром Ткаченко поднялся с прохладного ложа фургона в повышенно-бодром настроении. Выскочив наружу, умылся, потер снегом грудь, руки, с наслаждением растерся до красноты полотенцем и, одевшись, почувствовал себя молодцом.
— Прислушивался я к вам, Павел Иванович, спите вы детским сном, завидую вам… — сказал Мезенцев. — А вот я провозился до полуночи, еле-еле смежил веки… Вы на меня не сердитесь?
— За что?
— Так легко согласился с вами. Мои психологические разработки иногда и подводят. События не поддаются логике…
— Не волнуйтесь, все обойдется… Как там с формальностями?
— Муравьев все обеспечил. Группа собрана, проинструктирована. Со Стецком побеседовали, объяснили его задачу.
— Как он?
— Немного не в своей тарелке, трясется.
— Лишь бы не развалился в последний миг.
Поджидавшие секретаря райкома Кутай и его верные спутники успели полностью подготовиться к выходу на переговоры. Выстругано древко под белый флаг, проверен мегафон, оружие снято. Ткаченко поглядел на слегка оттопыренные карманы полушубков, подумал: не заставишь таких хлопцев начисто отказаться от предосторожностей.
Кутай был выбрит до синевы, шапка надвинута на лоб, глаза пристально-внимательны, улыбка сдержанная.
— Приходилось, товарищ старший лейтенант?
— С белым флагом впервые, товарищ Ткаченко.
— Все бывает в жизни, и даже белый флаг, но только не как символ сдачи…
— Понятно. — Кутай улыбнулся.
— Имейте в виду: как только они выползут, мы подстрахуем надежно, пообещал Муравьев. — И Пантиков и Галайда получили инструкции.
Ткаченко шагал рядом с Кутаем по узкой протоптанной тропке, от дерева к дереву, такие виляющие тропы торит только мудрый народ — пограничники.
За всю дорогу в полтора километра никто не проронил ни слова. Дошли до передовой, где солдаты оборудовали гнезда и ямы, прикрытые брустверами из снега и бурелома. Вперед вышел трубач и вывел из высоко поднятой запотевшей сигналки резкие звуки, призывающие противную сторону к вниманию.
Редкие выстрелы и автоматные очереди прекратились. Вдали, над лбищем оголенной скалы, возникла фигура, потом поднялись еще две. Они не трубили, не стреляли, а, поднявшись на открытую высоту, ждали.
Группа тронулась вперед. Старшина Сушняк нес белый флажок.
Пронзительно-сосредоточенные глаза Денисова вцепились в Стецка и Студента, шедших нетвердо, с потупленными глазами и постепенно, по мере приближения к месту, замедлявших шаг. Сушняк локтем подтолкнул Студента, и тот, мельком взглянув на будто вырубленное из коряги лицо старшины, сделал излишне резвый рывок и опять получил толчок.
Белая материя флажка поникла в безветренном воздухе. Чем дальше, тем идти было труднее, тропа кончилась, приходилось двигаться гуськом по целине. Прокладывал дорогу угрюмо сосредоточенный Кутай; засунув варежки за пазуху, он предусмотрительно держал руки в карманах.
Люди, поджидавшие на лбище, продолжали стоять неподвижно. Когда парламентеры приблизились на дистанцию двух гранатных бросков, им покричали, чтобы остановились. И все трое скрылись, уступив место десятку вооруженных людей, направивших на парламентеров автоматы.
Денисов, несший мегафон, передал его Кутаю, и тот объявил о цели их прихода.
Кутай объяснил задачу коротко, на украинском языке, назвав бандеровцев друзьями-украинцами. Его ровный голос звучал твердо, размеренно и был предельно спокойным. Некоторые фразы он повторял, как бы нарочито подчеркивая их значение.
Бандеровцы залегли в круговой обороне, занимая невыгодную позицию в пади. Только грива Рудой Кобылы — удобный оборонительный рубеж. Грива заросла мелколесьем, которое при увядании окрашивалось в багряные тона. Это-то и определило ее название. Лбище Рудой Кобылы было голым, будто обтесанным, на нем не задерживался даже снег. Отсюда оно напоминало скорлупу громадного грецкого ореха.
Никто не давал гарантии в безопасности. Нацеленные автоматы могли заклокотать огнем в любую минуту.
— С нами представник «головного провода»! — сообщил через мегафон Кутай.
Это сообщение возымело действие. Стецко сделал два шага вперед и поднял руку. Автоматчики расступились, молча разрешая идти дальше. Теперь впереди шел Стецко, неуверенно щупая ногой снег и проваливаясь в нем: снег был мягкий, еще не слежавшийся.
Навстречу вышли двое обросших бородами мужчин и повели парламентеров за собой, покрикивая на тех, кто не шел след в след и попадал на целину. Можно было догадаться, к чему эти предосторожности: местность была заминирована.
Лагерь был обстроен шалашами, угадывались и блиндажи — поглубже в лесу, куда вели более утоптанные тропы. В тех же местах, где были блиндажи, готовили пищу в котлах, мужчина в телогрейке свежевал на снегу лошадь. Из примятого кустарника поднимались валуны, хаотично разбросанные самой природой по всей впадине, имеющей форму цирка.
Человек, встретивший их, обменялся приветствием нелегалов-боевиков только со Стецком и молча уставился на него немигающими злыми глазами. Но как бы ни старался казаться страшным и злым этот, по-видимому, еще молодой человек, он не мог скрыть ни своего страха, ни смертельной усталости. Запавшие глаза, их лихорадочный блеск, запекшиеся губы, белая пена, возникавшая в уголках рта при разговоре, его голос, то истерично угрожающий, то падающий до блеклых регистров, выдавали его.