А потом и не вспоминала о болезни. Доктор правильно сказал: "Не разговаривайте никогда об ее болезни. В полнолуние давайте снотворное". Он прописал тогда бром. А теперь она обходилась и без лекарства.
Манике приняли в комсомол. Она сама заполняла анкету. Автобиографию писал я. Ее комсомольский билет хранился в сундучке у Бату. Бату вел себя с Манике очень корректно. Но по всему было видно, что этой корректности едва ли хватит до зимы.
И вот настал день - Бату надел новую рубашку, начистил сапоги, нарядилась и Манике. В белое. Не по сезону. На улице была поздняя осень. Я возился с ведомостями по отправке скота. Бату вечером появился в конторе с Манике. Оба торжественные. Сияющие. У Бату в руках была какая-то коробка. Я догадался примерно, о чем пойдет речь, но не ждал такого остроумия от Бату. Он сказал так.
- Дорогой отец месяц! (Луной меня было назвать нельзя.) Ты повелитель всех звезд. Всего неба. Даже солнце боится всходить, пока ты не закатишься. Дорогой Костя! Продай синюю звезду желтой звезде...
Тут Бату торопливо раскрыл коробку и положил передо мной две плитки кирпичного чая, точно такой же ситец, какой я подарил тогда Манике.
Мне все это страшно понравилось, и я очень строго спросил Манике:
- Хочешь ли ты, дочь луны, синяя звезда Манике, назваться женой этой желтой звезды по имени Бату?
А Манике, бывшая уже не раз на гастролях разъездного театра, стала вдруг передо мной на колени и с серьезностью сказала:
- Костя! Продай меня, пожалуйста, Бату!
Я не торопясь взял чай. Проверил меру ситца. Поднял Манике с колен и торжественно объявил:
- Беру калым! Будь его женой!
Манике и Бату, повиснув на моей шее, повалили меня и целовали уже по очереди лежачего.
Тут бы и можно закончить без того затянувшийся рассказ. Но нужно знать Гната Ковтуна. Он рассудил по-своему:
- Все это хорошо... Комнатушка у них будет. Пока пусть поживут на частной квартире. Неудобно в молодежном общежитии находиться женатым. Но из всего нужно извлекать политическую пользу. Свадьбу их справим у ее отца, в ауле. Пусть Бату скажет все, что нужно сказать. И она скажет тоже, что нужно сказать...
Так это и было. Но я не ездил с ними к Шарыпу. Меня выдвинули на должность гуртоправа, и я погнал тогда табуны коров в Омск. Мне не удалось видеть встречу отца и дочери.
Зато теперь, спустя много лет, об этом мне рассказывают Бату и Манике в кругу своей семьи.
Он - главный зоотехник совхоза, а она, уже немолодая женщина, заведует школой.
- Да уж было ли это все, милая Манике? - спрашиваю я. - Стоит ли нам ворошить эти далекие годы?
И Манике отвечает:
- Стоит. Обязательно стоит. Без этого нельзя понять нового. Понять и любить нашу жизнь. Стоит, обязательно стоит, - повторяет она, - вспоминать старое: иначе люди забудут, откуда мы шли и как далеко ушли.
СТРАНИЧКА ЮНОСТИ
В последний предотъездный вечер инженер Константин Петрович Мо-ков и я прогуливались по живописной набережной многолюдного летом курортного города Гагры.
Мысленно простившись с морем, закатившимся солнцем и собираясь вернуться в свой санаторий, мы встретили двух женщин. Одной из них едва ли было больше двадцати пяти, а другой за пятьдесят. Они были, несомненно, матерью и дочерью. Я их принял за индианок. Красота младшей и следы красоты старшей были так выразительны, что я не удивился, когда Константин Петрович замедлил шаги и уставился на встречных. Но меня привела в замешательство бледность лица Константина Петровича.
Я видел, как он и пожилая женщина с огромными жгучими черными глазами узнали друг друга, и мне показалось, что она уже готовилась произнести первый слог имени "Константин", как вдруг, не сговариваясь, они сговорились не узнавать один другого.
Это длилось менее минуты, но я, кажется, успел заметить, как в ее глазах появилась радость, сменившаяся испугом, а потом мольба. Мольба пощадить ее и пройти мимо.
Так он и сделал, а я спросил без обиняков:
- Не правда ли, одна из этих индианок ваша знакомая?
- Да, - со вздохом ответил Константин Петрович. - Только это не индианка, а цыганка. Я не узнал бы ее. Прошло так много лет... Но с нею шла дочь, так повторившая мать... Дайте мне прийти в себя, и я постараюсь вспомнить одну маленькую историю двадцатых годов.
После ужина Константин Петрович принялся рассказывать...
Деревушка Лисянка, где я прожил два года, хотя и не находилась на краю земли, но мы в те годы чувствовали себя там так далеко от губернского города Омска, что временами не верилось, есть ли этот Омск и существуют ли города вообще.
Я приехал сюда семнадцатилетним. Оказавшись мобилизованным, я стал продовольственным работником по сбору разверстки, а позднее продовольственного налога.
Осень и зима, особенно первая половины зимы, были очень тяжелым временем. Хлеб нужно было не только собрать и сохранить, но и отправить, что тогда, при расстроенном транспорте, было чудовищно трудно. Спали по три-четыре часа. А иногда и того меньше.
Зато весной и летом мы освобождались от всякой работы. Многие охотились, ловили рыбу, работали по найму у местных крестьян или занимались ремеслами. Отпусков никаких не давалось. И это понятно. Уехавший в отпуск обычно не возвращался. Устраивался на завод или уходил в армию. Гражданская война тогда еще не кончилась, и мы, молодые люди, искали бранной славы. Особенно Султан. С него и начну.
Султан, двумя годами старше меня, родом из-под Уфы, по национальности башкир, убежал из дома на разгром Колчака. Был ранен. Лечился в Омске, и до полного выздоровления его откомандировали к нам. Лошадь была любимым животным Султана. Он хвалился тем, что будто бы сел на коня до того, как выучился ходить. За это преувеличение Султана никто не осуждал. Он скакал верхом, джигитовал, знал характер коней настолько хорошо, что можно было поверить и небылице. Поэтому Султана назначили "начальником конюшни", или, попросту говоря, конюхом, так как никакой конюшни не существовало. У каждого из нас была своя лошадь. Этого требовали частые разъезды. Была и у меня лошадка Рыжик. Но о ней позднее. Прежде доскажу о Султане.
Султан был широкоплеч, невысок и ловок. Его вечно смеющееся лицо, добрые карие глаза, подвижность, находчивость очаровывали всякого, кто встречался с ним.
- Меня даже Чапаев полюбил, - рассказывал он. - Как увидал, сразу похвалил. Только лошадь у него не нашлась для меня. С ним бы вместе воевал... - Чапаева Султан видел лишь дважды, а говорил о нем столько, будто прошел с ним весь боевой путь.
Больше всего Султан любил рассуждать об электрификации, но и тут не обходилось без лошади. Говорил он примерно так:
- Электрификация все будет делать. Щи варить. Ложки мыть. Посуду вытирать. Даже лошадь запрягать не надо. Электрификация лошадь выведет, хомут наденет. В оглобли заведет. Супонь затянет. Вожжи подаст. Ты только садись да поезжай куда надо.
Теперь о Рыжике. Рыжика выбраковали из табуна, формируемого для фронта. Это была очень маленькая рыжая лошадка. Я с первых же дней полюбил доброе, отзывчивое на ласку животное. И даже подмешивал ему в воду сахарин (сахару в те годы почти не было). Для Рыжика собирались куски хлеба, оставшиеся после обеда, добывался самый чистый овес.
Маленький, но быстроногий Рыжик не отставал от хороших длинноногих коней. Лучшего коня я и не желал. Рыжика даже можно было не привязывать, а просто оставить у коновязи, а потом подозвать к себе или отослать домой, в Лисянку. Стоило хлопнуть его по холке и сказать: "Рыжий, беги к Султану", и он неторопливой рысцой направлялся напрямки по степи в деревню.
Перехватить или оседлать Рыжика другому человеку было невозможно. Если его хотели поймать, подозревая, что лошадь убежала "без спросу", он давал такого стрекача, что нечего было и думать о погоне. А если кто-то чужой отваживался на него сесть, он ложился, а потом начинал валяться на спине. Может быть, эти качества тоже способствовали выбраковке рыжего конька из военного табуна.