Но вот парадокс: Юрайт, которого притащили к нему уже на следующий день, ни по-хорошему, ни под давлением братков не хотел делиться информацией. Сколько ему ни внушали словесно и физически, что упираться бесполезно, он не раскрыл ничего, кроме своего дневного дохода, и того, что он, бывая в конторе своей госпожи, ни разу не видел людей в монашеских одеждах.

Яхтсмен тогда сидел в соседнем кабинете и слышал через открытую дверь, как его ребята вели беседу с Юрайтом. * Это ваши ублюдки в рясах трясут автомобилистов на Рижском?

Вопрос задавался ещё раз, и после минутного молчания слышался глухой удар, грохот перевернувшегося стула, шум от падения тела на пол. Снова задавался вопрос, и Юрайт нехотя отвечал: * Про монахинь первый раз слышу. Одно знаю, на моем участке в рясе пока никто не ходит. * Юрайт, раздавался голос братка, - мы ведь тебя сюда привезли не кофе пить, и если ты врешь насчет монахинь, то ведь станешь не инвалидом, а уродом. * Ну что ты меня стращаешь? Пуганый я уже, стреляный. Сказал все, что мне известно. А если хотите дополнительной информации, звоните Афинской. Я человек маленький.

В конце концов Яхтсмен сделал вывод, что этот аника-воин действительно ни хрена не знает, и, когда ему ещё немного постучали по печени, приказал до поры до времени запереть его в подвале. Что же касается церковнослужителей, заполонивших дороги, то в его сознание закралось сомнение, что это могли быть люди Афинской.

Теперь, после её звонка, он точно знал, что в городе работает бригада чужаков. Но откуда они? Конечно, Афинская права - нужно было срочно объединять силы и выдворять непрошеных гостей за пределы столицы. И хорошо бы узнать, кто режиссер, который поставил монашеский спектакль на дорогах столицы.

После звонка Афинской он ощутил потребность действовать. Надел куртку, спустился вниз и, указав пальцем на трех быков, коротко бросил: * Бегом в машину, со мной поедете. Остальные по рабочим местам. Не фига здесь задницы протирать.

Через час его "мерс" стоял уже около кафешки, напротив Рижского вокзала, и Яхтсмен, не выходя из кабины, наблюдал за действиями женщин в черных одеяниях. С отрешенными лицами они бродили вдоль рядов машин, ожидающих зеленого сигнала светофора. На шее каждой был подвешен ящичек с крестом и надписью "Пожертвование на восстановление храма".

Он повернулся к быкам: * Так, ты бежишь к Крестовскому рынку на противоположную сторону и считаешь, сколько этих аферисток работает там. Ты, - ткнул он пальцем в серебряный крест, висевший на толстой шее второго быка, - пересчитываешь монахинь на проспекте Мира, около Рижского. А ты с другой стороны проспекта, - сказал он третьему, и тут же ребятишки, хлопнув дверями, растворились в потоке прохожих.

Он закурил и задумался. В данный момент ему даже хотелось, чтобы служительницы мнимого монастыря оказались аферистками из коллектива Афинской. Тогда для него по крайней мере было бы все ясно и понятно. Конкурент известен, можно разрабатывать планы по его ликвидации. Но если это чужаки, в чем уже не сомневался Яхтсмен, то нужно было ликвидировать прежде всего их генератор, того, кто так умело расставил силки для сбора денег с небедного автомобильного люда.

Из задумчивости его вывело какое-то нечленораздельное бормотанье. Перед полураскрытым окном, как и два дня назад, стояла, потупив взгляд, монахиня с ящичком на груди и харкающим прокуренным голосом произносила нечто похожее на молитву.

Яхтсмен нажал на кнопку, и стекло полностью опустилось внутрь двери. Она тут же перекрестила то ли самого Яхтсмена, то ли его автомобиль и хриплым страдальческим голосом сказала: * Да хранит вас Господь! Внесите пожертвование на восстановление храма. Во имя Христа! * А какой, милая, храм вы собираетесь восстанавливать? * Он там, - махнула рукой женщина в сторону Центра. - Троицей его называют.

Яхтсмен достал из кармана первую попавшуюся денежную купюру, которая оказалась достоинством в десять тысяч, потянулся к ящичку и задержал руку около отверстия: * А на какой улице, милая, находится этот храм Троицы?

Женщина с заметными усами на губах, что говорило о её то ли цыганской, то ли кавказской национальности, завертела головой из стороны в сторону, вмиг исчезла её смиренная кротость, и она хотела было уже ретироваться от машины. Но Яхтсмен, выронив деньги, схватил её за плечо, и чуть ли не втянул в открытое окно. * Ну-ка, сука, быстро говори, кому деньги отдаете!

Женщина попробовала освободиться, но Яхтсмен держал её крепко. Тогда она поджала ноги и опустилась на асфальт около передней дверцы. Яхтсмену, чтобы удержать мошенницу, самому пришлось чуть ли не на половину вылезти в окно, так как дверцу монашенка прижала своим телом. Он попробовал приподнять "святошу", но скользкая ряса, видимо, сшитая наспех, затрещала по швам. В это время сама монашенка, утратив возможность вырваться из рук ретивого автомобилиста, вдруг широко раскрыла рот, набитый золотыми коронками, и, заглушая рев машин, на всю площадь заголосила: * Люди! Помогите! Насилуют!

Прохожие стали останавливаться, глядя в сторону "мерса".

Яхтсмен попробовал открыть дверь, чтобы быстро втащить аферистку в машину, но та, разгадав его желание, уселась на асфальте и всей спиной прижалась к дверце так, что жесть автомобиля стучала словно консервная банка. * Насилуют! - орала она на всю площадь. * Да кому ты, падла, нужна, чтобы тебя насиловали, - в злобе сквозь зубы процедил Яхтсмен и отпустил рясу на плече монашенки. Теперь он двумя руками взялся за дверь и толкнул её от себя. Толчок был такой силы, что придал ускорение подпиравшей дверь аферистке, и та, гремя ящиком с деньгами, откатилась метра на четыре прямо на тротуар, где собрались зеваки.

Яхтсмен хотел было выйти из машины и снова схватить монашенку. Его теперь совершенно не интересовало мнение окружающих насчет насилия. Он знал, что стоило только показать народу хороший кулак, как всех защитников сразу же сдует с места конфликта. Но монашенка уже безо всяких криков и фальшивых призывов о помощи быстро поднялась на ноги и устремилась к середине проезжей части дороги, туда, где обходили машины её подельщицы.