Третий желал очутиться в помещении, когда два мужчины, специально для этого нанятые, затевали там драку. Его втягивали, он просил пощады, бросался на колени, но его не слушали. Один из двух мужчин набрасывался на него, избивая тростью и подталкивая к комнате, приготовленной, заранее, куда он и спасался. Там его принимала девица, утешала и ласкала, как ласкают обиженного ребенка. Потом она поднимала свои юбки, показывала зад и развратник разряжался.

Четвертый требовал подобных же церемоний, но как только удары тростью сыпались ему на спину, он начинал тереть свой хобот на глазах у всех. Как только он достаточно возбуждался и тот стоял, открывали окно и выбрасывали его на заранее приготовленное сено. Он разряжался, когда был в полете! Больше его не видели: он исчезал через дверь, ключ от которой имел при себе.

Пятый клиент был якобы застигнут в постели с девицей в момент, когда целовал ей зад. Мужчина, нанятый мною на роль оскорбленного любовника, кричал, что тот не имеет права ласкать его любовницу, вынимал шпагу и приказывал ему защищаться. Миш клиент просил прощения, бросался на колени, целовал землю, ноги своего соперника, уверяя, что тот может забрать свою любовницу обратно, что не хочет сражаться из-за женщин. «Любовник», все более распаляясь, кричал, что изрубит его на куски. Чем свирепее он становился, тем больше унижался клиент. Наконец, «любовник» говорил: «Я тебя прощаю. Но за это ты должен поцеловать мне зад.» – «О, я зацелую его даже измазанным в дерьме» – кричал в восторге пациент. Целуя подставленный ему зад, он разряжался, рыдая от наслаждения.»

* * *

«Все эти случаи похожи, – сказал Дюрсе, заикаясь (потому что маленький развратник разрядился во время рассказа об этих мерзостях!). – Нет ничего проще, чем любить уродливое и находить удовольствие в унижении. Тот, кто обожает безнравственные веши, находит удовольствие в том, что они существуют, и разряжается, когда ему говорят о нем, кто он есть. мерзость – наслаждение некоторых душ.»

«Как загадочен человек!» – сказал Герцог.

«Да, друг мой», – согласился Кюрваль.

Позвали к ужину. За десертом Кюрваль заявил, что хочет девственницу и согласен за это оплатить двадцать штрафов. Сказав так, он поволок в свой будуар Зельмир, но трое друзей бросились ему наперерез, крича, что он нарушает договор. Кто-то послал за Юлией, которая очень нравилась Кюрвалю, она привела с собой Шамвиль и «Рваный-Зад.»

Чтобы избежать новых атак Кюрваля, в комнаты девушек и юношей положили спать старух-надсмотрщиц. Но в этом уже не было необходимости. Юлия, которая провела с ним ночь, выпустила его утром в общество в высшей степени довольным.

Двадцать четвертый день

Чем шире картина разврата и бесчестья разворачивалась перед глазами Аделаиды, тем с большим трудом она ее переносила и тем мучительнее взывала к Богу, умоляя спасти ее и утешить во всех ее несчастьях. Она отдавала себе отчет в том, что она – жертва. Никто лучше ее не понимал, что им всем угрожает и к чему приведут в конце концов жестокие рассказы, которые становились все более ужасными и зловещими. Ей хотелось разделить свои опасения со своей дорогой Софи, но она больше не решалась пробираться к ней ночью.

При первой возможности она летела к ней, чтобы обменяться хотя бы несколькими словами. Вот и в тот день, который мы описываем, она встала рано утром до того, как проснулся Епископ, с которым она спала по графику, и прокралась в комнату девушек, чтобы увидеть Софи.

Дюрсе, который по причине своих обязанностей в этот месяц вставал так же рано, как и все остальные, нашел ее там и заявил ей, что не сможет воздержаться от того, чтобы не рассказать обо всем, и что общество решит так, как ему будет угодно. Аделаида заплакала (это было все ее оружие) и уступила; единственная милость, о которой она осмелилась попросить своего мужа, это по стараться, чтобы Софи, которая не могла быть виновной, не была наказана, так как это она сама явилась к ней, а не та пришла и ее комнату. Дюрсе сказал, что он расскажет все, как было, ничего не скрывая; никто не разжалобится слабее, чем наказывающий, весьма заинтересованный в наказании! Это был как раз тот случай; не было ничего приятнее, чем наказывать Софи; с какой стати пощадил бы ее Дюрсе? Все собрались, и финансист дал отчет. Это был повторный проступок; Председатель вспомнил, что когда он был во дворце, его изобретательные собратья утверждали: так как повторное преступление доказывает, что природа действует н человеке сильнее, чем воспитание и нравственные начала, и что, совершая повторное преступление, человек сам признается в том, что он, так сказать, не владеет самим собой, то его надлежит на казать вдвойне; желая рассуждать так же последовательно, с таком же рассудительностью, что и его старые товарищи, он заявил, что нужно наказать и Софи и ее подружку по всей строгости предписаний. Но поскольку эти предписания требовали в таком случае смертной казни, и поскольку у всех было желание позабавиться еще некоторое время с этими девушками, прежде чем доводить дело до приговора, они удовольствовались тем, что привели их, поставили на колени, зачитали им соответствующую статью устава и дали почувствовать, какой опасности те подверглись, отважившись на подобное правонарушение. Сделав это, на них наложили тройное наказание против того, какое вынесли в прошлую субботу; их заставили поклясться, что больше этого не повториться, им пообещали, что если это случится вновь, против них будет применена максимальная строгость, и еще их записали в роковую книгу. После посещения Дюрсе туда были внесены еще три имени: две девочки и один мальчик. Это был результат нового опыта маленьких желудочных расстройств; они были весьма успешными, но иногда случалось так, что бедные дети, которые не могли больше сдерживаться, попадали каждый раз в число наказываемых. Такая же история происходила с Фанни и Эбе – среди султанш и с Гиацинтом – среди мальчиков: то, что находили в горшке, было в огромном количестве. Дюрсе это долгое время забавляло. Никогда еще так часто не просили утренних разрешений, и все ругали Дюкло за то, что она выдала этот секрет. Несмотря на множество просимых разрешений, их предоставили только Констанс и Геркулесу, двум второстепенным мужланам, Огюстин, Зельмире и матушке Ла Дегранж. На мгновение все развлеклись, затем если за стол.

«Ты видишь, – сказал Дюрсе Кюрвалю, – как ты был неправ, когда позволил своей дочери получить религиозное образование, теперь невозможно заставить ее отказаться от этих глупостей: я тебе об этом говорил в свое время.» – «Ей богу, – сказал Кюрваль, – я думал, что знать их – лишний повод ненавидеть и что с возрастом она убедится в глупости этих бесчестных догм.» – «То, о чем ты говоришь, хорошо для людей рассудительных, – сказал Епископ, – но не следует этим обольщаться, когда имеешь дело с ребенком.» «Мы будем вынуждены обратиться к насильственным средствам, – сказал Герцог, хорошо знавший, что Аделаида его слушает.» – «За этим дело не станет, – сказал Дюрсе. – Даю заранее ей слово, что если у нее нет другого адвоката, кроме меня, она будет плохо защищена.» – «О! Я это знаю, месье, – сказала Аделаида, плача, – всем известны ваши чувства ко мне.» – «Чувства? – переспросил Дюрсе. – Для начала предупреждаю вас, моя любезная супруга, что я никогда их не испытывал ни к одной женщине и, разумеется, также мало к вам, моей жене, как и к любой другой. Я ненавижу религию так же, как все, кто ее практикует, и предупреждаю нас, что от равнодушия, которое я испытываю по отношению к вам, я очень скоро перейду к нетерпимому отвращению, если вы продолжите чтить подлые и омерзительные химеры, бывшие всегда предметом моего презрения. Нужно совсем потерять разум, чтобы допустить какого-то Бога, и быть совершенным идиотом, чтобы ему поклоняться. Заявляю вам, одним словом, перед вашим отцом и этими господами, что нет такой крайности, к которой я не прибегну по отношению к вам, если я застану вас еще раз за подобной ошибкой. Нужно было сделать вас монашкой, если вы так желали почитать вашего ничтожного Бога; там бы вы его просили, сколько вздумается.»