Про героя моего я по крайней мере могу сказать, что он искренно и глубоко страдал: как бы совершив преступление, шел он от князя по Невскому проспекту, где тут же встречалось ему столько спокойных и веселых господ, из которых уж, конечно, многие имели на своей совести в тысячу раз грязнейшие пятна. Дома Калинович застал Белавина, который сидел с Настенькой. Она была в слезах и держала в руках письмо. Не обратив на это внимания, он молча пожал у приятеля руку и сел.

- Я сейчас получила письмо, - начала Настенька, - отец умер!

Калинович взглянул на нее и еще больше побледнел. Она подала ему письмо. Писала Палагея Евграфовна, оставшаяся теперь без куска хлеба и без пристанища, потому что именьице было уж продано по иску почтмейстера. Страшными каракулями описывала она, как старик в последние минуты об том только стонал, что дочь и зять не приехали, и как ускорило это его смерть... Калиновича подернуло.

- Этого только недоставало! - произнес он голосом отчаяния.

Между тем Настенька глядела ему в глаза, ожидая утешения; но он ни слова больше не сказал. Белавин только посмотрел на него.

- Это еще вопрос: кого больше надобно оплакивать, того ли, кто умер, или кто остался жив? - проговорил он, как бы в утешение Настеньке.

- Меня, собственно, Михайло Сергеич, не то убивает, - возразила она, я знаю, что отец уж пожил... Я буду за него молиться, буду поминать его; но, главное, мне хотелось хоть бы еще раз видеться с ним в этой жизни... точно предчувствие какое было: так я рвалась последнее время ехать к нему; но Якову Васильичу нельзя было... так ничего и не случилось, что думала и чего желала.

Жгучим ядом обливали последние слова сердце Калиновича. Невыносимые страдания обнаружились в нем по обыкновению тем, что он рассердился.

- Как же вам хотелось ехать, когда вы последнее именно время сбирались на театре играть? - проговорил он.

- И тебе не совестно это говорить? Ах, Жак, Жак! - возразила Настенька и отнеслась с грустной улыбкой к Белавину: - Вообразите, за что его гнев теперь: студент вот этот все ездил и просил меня, чтоб я играла; ну и действительно я побывала тогда в театре... Мне ужасно понравилось; действительно, мне хотелось - что ж тут глупого или смешного? Если б я, например, на фортепьяно захотела играть, я уверена, что он ничего бы не сказал, потому что это принято и потому что княжны его играют; но за то только, что я смела пожелать играть на театре, он две недели говорит мне колкости и даже в эту ужасную для меня минуту не забыл укорить!

- Я не укоряю, а говорю, как было, - перебил Калинович. - Смерть эту вы могли предвидеть, и если она так для вас тяжела, лучше было бы не ездить, пробормотал он сквозь зубы.

- Что ж, ты и это ставишь мне в вину? Ты сам мне писал...

- Ничего я не писал, - проговорил Калинович еще более глухим голосом.

Настенька уже более не выдержала.

- Ну, скажите, пожалуйста, что он говорит? - воскликнула она, всплеснув руками. - Тебя, наконец, бог за меня накажет, Жак! Я вот прямо вам говорю, Михайло Сергеич; вы ему приятель; поговорите ему... Я не знаю, что последнее время с ним сделалось: он мучит меня... эти насмешки... презрение... неуважение ко мне... Он, кажется, только того и хочет, чтоб я умерла. Я молюсь, наконец, богу: господи! Научи меня, как мне себя держать с ним! Вы сами теперь слышали... в какую минуту, когда я потеряла отца, и что он говорит!

Далее Настенька не могла продолжать и, разрыдавшись, ушла в свою комнату.

- Жалуйся больше! - проговорил ей вслед Калинович.

- Послушайте, Яков Васильич, это в самом деле ужасно! - проговорил, наконец, все молчавший Белавин. - За что вы мучите эту женщину? Чем и какими проступками дала она вам на это право?

- Сделайте милость, Михайло Сергеич; вы менее, чем кто-либо, имеете право судить об этом: вы никогда не зарабатывали себе своей рукой куска хлеба, и у вас не было при этом на руках капризной женщины.

- Где ж тут капризы? - спросил Белавин.

- Я знаю где! И если я волнуюсь и бешусь, так я имею на то право; а она - нет! - воскликнул Калинович, вспыхнув, и ушел в кабинет.

Рыдания Настеньки между тем раздавались громче и громче по комнатам. Белавин, возмущенный и оскорбленный до глубины души всей этой сценой, сидел некоторое время задумавшись.

- Послушайте, - сказал он, вставая и входя к Калиновичу, - с Настасьей Петровной дурно; надобно по крайней мере за доктором послать.

- Там есть люди. Пускай съездят! - произнес Калинович.

- По приглашению слуги он может не приехать, и к кому ж, наконец, послать? Я сам лучше съезжу.

- Сделайте милость, если у вас так много лишнего времени, - отвечал Калинович.

Белавин пожал плечами и уехал. Чрез полчаса он возвратился с доктором.

Калинович даже не вышел. Он употребил все усилия, чтоб сохранить это адское равнодушие, зная, что для Настеньки это только еще цветочки, а ягодки будут впереди!

XI

Часов в семь вечера Полина сидела у своей гранитной пристани и, прищурившись, глядела на синеватую даль моря. Пользуясь дачной свободой, она была в широкой кисейной блузе, которая воздушными, небрежными складками падала на дикий, грубый камень. Горностаевая мантилья, накинутая на плечи, предохраняла ее от влияния морского воздуха; на ногах были надеты золотом выложенные туфли. В костюме этом Полина совершенно не походила на девушку; скорей это была дама, имеющая несколько человек детей. Вдали показался катер.

"Кажется, что он!" - подумала Полина, еще более прищуриваясь.

Подъезжал князь и через несколько минут был уже у пристани.

- Bonjour, и первое слово: нет ли у вас кого-нибудь? - говорил он, выскакивая из катера.

- Никого.

- И прекрасно!.. Нам предстоит очень важное дело... Пойдемте!

- Пойдем. Как, однако, ты устал, бедненький!

- Ужасно! - отвечал князь. - Целый день сегодня, как за язык повешенный, - продолжал он, входя в гостиную и бросаясь в кресло.

Полина села невдалеке от него.

- Что ж ты делал? - спросила она.

- Делал: во-первых, толковал с одним господином о делах, потом с другим, и с этим уж исключительно говорил об вас.

- Это как?

- А так, что просят вашей руки и сердца.

Полина немного вспыхнула.

- О, вздор! Кто ж это такой? - проговорила она.

- Старый... Калинович! - отвечал князь и потупился.

Полина только усмехнулась.

- Он уж давно выпытывал у меня, - продолжал князь совершенно равнодушным тоном, - но сегодня, наконец, прямо объявил и просил узнать ваше мнение.

Полина молчала и в раздумье гладила рукой свои горностаи.

- Жених неблистательный для Петербурга, - проговорила она.

- Конечно; впрочем, что ж?.. - заговорил было князь, но приостановился. - По-настоящему, мне тут говорить не следует; как ваше сердце скажет, так пусть и будет, - присовокупил он после короткого молчания.

Полина горько улыбнулась.

- Что моему бедному сердцу сказать? - начала она, закрыв глаза рукой. Ты очень хорошо знаешь, что я любила одного только в мире человека - это тебя! И за кого бы я, конечно, ни вышла, я только посмеюсь над браком.

Князь опять потупил глаза.

- Безумна, конечно, я была тогда как девочка, - продолжала Полина, - но немного лучше и теперь; всегда думала и мечтала об одном только, что когда-нибудь ты будешь свободен.

- Этого нет, кузина; что ж делать! - воскликнул князь.

Полина вздохнула.

- Знаю, что нет, - произнесла она тем же грустным тоном и продолжала: Тогда в этой ужасной жизни, при матери, когда была связана по рукам и по ногам, я, конечно, готова была броситься за кого бы то ни было, но теперь... не знаю... Страшно надевать новые оковы, и для чего?

- Оковы существуют и теперь, - возразил князь, - поселиться вам опять в нашей деревенской глуши на скуку, на сплетни, - это безбожно... Мне же переехать в Петербург нельзя по моим делам, - значит, все равно мы не можем жить друг возле друга.