- Особенную способность, ma cousine, я полагаю, надо иметь, - возразил князь, - живую фантазию, сильное воображение. И я вот, по моей кочующей жизни в России и за границей, много был знаком с разного рода писателями и художниками, начиная с какого-нибудь провинциального актера до Гёте, которому имел честь представляться в качестве русского путешественника, и, признаюсь, в каждом из них замечал что-то особенное, не похожее на нас, грешных, ну, и, кроме того, не говоря об уме (дурака писателя и артиста я не могу даже себе представить), но, кроме ума, у большей части из них прекрасное и благородное сердце.

- А сами, князь, вы никогда не занимались литературой, не писали? спросил скромно Калинович.

- О боже мой, нет! - воскликнул князь. - Какой я писатель! Я занят другим, да и писать не умею.

- Последнему, кажется, нельзя поверить, - заметил в том же тоне Калинович.

- Действительно не умею, - отвечал князь, - хоть и жил почти весь век свой между литераторами и, надобно сказать, имел много дорогих и милых для меня знакомств между этими людьми, - прибавил он, вздохнув.

Разговор на некоторое время прервался.

- С Пушкиным, ваше сиятельство, вероятно, изволили быть знакомы? начал Калинович.

- Даже очень. Мы почти вместе росли, вместе стали выезжать молодыми людьми в свет: я - гвардейским прапорщиком, а он, кажется, служил тогда в иностранной коллегии... C'etait un homme de genie...[63] в полном смысле этих слов. Он, Баратынский[24], Дельвиг[25], Павел Нащокин[26] - а этот даже служил со мной в одном полку, - все это были молодые люди одного кружка.

- Я не помню, где-то читала, - вмешалась Полина, прищуривая глаза, что Пушкин любил, чтоб в обществе в нем видели больше светского человека, а не писателя и поэта.

- Как вам, кузина, сказать, - возразил князь, - пожалуй, что да, а пожалуй, и нет; вначале, в молодости, может быть, это и было. Я его встречал, кроме Петербурга, в Молдавии и в Одессе, наконец, знал эту даму, в которую он был влюблен, - и это была прелестнейшая женщина, каких когда-либо создавал божий мир; ну, тогда, может быть, он желал казаться повесой, как было это тогда в моде между всеми нами, молодежью... ну, а потом, когда пошла эта всеобщая слава, наконец, внимание государя императора, звание камер-юнкера - все это заставило его высоко ценить свое дарование.

- У Пушкина, я думаю, была и другая мерка своему таланту, - заметил Калинович.

- Без сомнения, - подхватил князь, - но, что дороже всего было в нем, продолжал он, ударив себя по коленке, - так это его любовь к России: он, кажется, старался изучить всякую в ней мелочь: и когда я вот бывал в последние годы его жизни в Петербурге, заезжал к нему, он почти каждый раз говорил мне: "Помилуй, князь, ты столько лет живешь и таскаешься по провинциям: расскажи что-нибудь, как у вас, и что там делается". Только раз, как нарочно перед самым моим отъездом в Петербург, случилось у нас в губернии ужасное происшествие: появился некто Сольфини - итальянец ли, грек ли, жид ли, не разберешь, но только живописец. Я тогда жил зиму в городе и, так как вообще люблю искусства, приласкал его. Оказалось, что портреты снимает удивительно: рисунок правильный, освещение эффектное, характерные черты лица схвачены с неподражаемой меткостью, но ни конца, ни отделки, особенно в аксессуарах, никакой; и это бы еще ничего, но хуже всего, что, рисуя с вас портрет, он делался каким-то тираном вашим: сеансы продолжал часов по семи, и - горе вам, если вы вздумаете встать и выйти: бросит кисть, убежит и ни за какие деньги не станет продолжать работы. Точно то же сделал он и с губернаторшей. Я ему замечаю, что подобная нетерпеливость, особенно в отношении такой дамы, неуместна, а он мне на это очень наивно отвечает обыкновенной своей поговоркой: "Я, съешь меня собака, художник, а не маляр; она дура: я не могу с нее рисовать..." Как хотите, так и судите.

Полина засмеялась. Калинович тоже улыбнулся.

- Как, однако, князь, ты хорошо представляешь этого Сольфини; я как будто вижу его перед собою, - сказала Полина.

- Да, я недурно копирую, - отвечал он и снова обратился к Калиновичу: В заключение всего-с: этот господин влюбляется в очень миленькую даму, жену весьма почтенного человека, которая была, пожалуй, несколько кокетка, может быть, несколько и завлекала его, даже не мудрено, что он ей и нравился, потому что действительно был чрезвычайно красивый мужчина - высокий, статный, с этими густыми черными волосами, с орлиным, римским носом; на щеках, как два розовых листа, врезан румянец; но все-таки между ним и какой-нибудь госпожою в ранге действительной статской советницы оставался salto mortale...[64]. Ничего этого, конечно, Сольфини как свободный гражданин и знать не хотел...

- Воображаю его в этом состоянии! - перебила с улыбкою Полина.

- Ужасен! - продолжал князь. - Он начинает эту бедную женщину всюду преследовать, так что муж не велел, наконец, пускать его к себе в дом; он затевает еще больший скандал: вызывает его на дуэль; тот, разумеется, отказывается; он ходит по городу с кинжалом и хочет его убить, так что муж этот принужден был жаловаться губернатору - и нашего несчастного любовника, без копейки денег, в одном пальто, в тридцать градусов мороза, высылают с жандармом из города...

- Бедный! - подхватила Полина.

- Нет, вы погодите, чем еще кончилось! - перебил князь. - Начинается с того, что Сольфини бежит с первой станции. Проходит несколько времени - о нем ни слуху ни духу. Муж этой госпожи уезжает в деревню; она остается одна... и тут различно рассказывают: одни - что будто бы Сольфини как из-под земли вырос и явился в городе, подкупил людей и пробрался к ним в дом; а другие говорят, что он писал к ней несколько писем, просил у ней свидания и будто бы она согласилась.

- Очень может быть, что и согласилась: из одного чувства сострадания можно решиться на это, - отнеслась Полина к Калиновичу.

- Очень может быть, - подтвердил тот.

- Конечно, - подхватил князь и продолжал, - но, как бы то ни было, он входит к ней в спальню, запирает двери... и какого рода происходила между ними сцена - неизвестно; только вдруг раздается сначала крик, потом выстрелы. Люди прибегают, выламывают двери и находят два обнявшиеся трупа. У Сольфини в руках по пистолету: один направлен в грудь этой госпожи, а другой он вставил себе в рот и пробил насквозь череп.

- Ну, что это, князь? Как это ужасно и жалко!.. - проговорила Полина, зажимая глаза.

Князь отвечал ей только пожатием плеч.

- Но при всех этих сумасбродствах, - снова продолжал он, - наконец, при этом страшном характере, способном совершить преступление, Сольфини был добрейший и благороднейший человек. Например, одна его черта: он очень любил ходить в наш собор на архиерейскую службу, которая напоминала ему Рим и папу. Там обыкновенно на паперти встречала его толпа нищих. "А, вы, бедные, - говорил он, - вам нечего кушать!" - и все, сколько с ним ни было денег, все раздавал.

- Артист! - сказала Полина и вздохнула.

- Артист в полном смысле этого слова, - повторил князь и призадумался, как бы сбираясь с мыслями. - Все это, - начал он после нескольких минут размышления, - я рассказал Пушкину; он выслушал, и чрез несколько дней мы опять с ним встречаемся. "Знаешь ли, говорит, князь, я твоего итальянца описываю? Заезжай завтра ко мне, я тебе прочту". Я еду... Начинает он мне читать своего известного импровизатора. "Ну, что? Как тебе нравится?" спрашивает. "Превосходно, говорю: но что же тут общего с моим пустым рассказом?" - "Очень много, отвечает: он подал мне мысль вывести природного художника, импровизатора, посреди нашего холодного, эгоистического общества" - и таким образом мой Сольфини обессмертился.