"Эта семья существует только колхозом, как во многих бедных колхозах люди живут только своими участками. А тут благословляют колхоз, ориентируются лишь на него. У моей хозяйки 205 трудодней. Это немало для безмужней с тремя детьми, из которых старшей пятнадцать. В то же время... чтобы высвободить эту старшую, женщина должна была лишиться... коровы. У колхоза выпасы маленькие, их хватает только для фермы. Лесничий разрешил моей хозяйке пасти корову в лесу, с тем чтобы старшая девочка помогала ему на посадках. Таким образом, одна работала, чтобы другая пасла, а третий, четырёхлетний ребёнок, оставался один, без присмотра. Понятно, что это долго не могло продолжаться... Покупать корма на базаре, где за пуд сена надо было платить двадцать рублей, не позволил налог. Корова была сведена на базар. Вот какие у нас ещё противоречия в жизни!"
Читая теперь свои записи, очеркист увидел, как ложно он понимал злободневность. Он писал не о судьбах колхозников, а о вещах и предметах в колхозе. На достижения и ошибки колхоза не посмотрел глазами колхозника. Исходил не из перспективы развития, а из мелких событий, заслонивших перспективу и мысли. Пиши он не о сыроварне, а о человеке, то и сыроварня бы никуда не девалась и рассказ бы жил до сих пор, стал бы актуальным на годы.
Партия ставит человека в центр внимания. О человеке и должны писаться романы, пьесы, стихи.
* * *
Сколько конфликтов и тем! Так и хочется внести в литературу то одно, то другое.
Вот что пришлось услышать в недавней поездке.
От инженера:
Видите, чем мне приходится заниматься после работы! Натаскиваю сорок вёдер воды для огорода... Зачем он мне? Но жена не может бегать каждый день на базар. Ведь это пять километров! На наш заводской магазин тоже нельзя быть в претензии: ему приходится торговать и карандашами, и пивом, и картошкой, и нитками. В нём есть будто бы всё, а когда надо, то нет ничего. В клуб зайдёшь - тоже пусто. Новый фильм привозить к нам невыгодно, потому что его весь посёлок посмотрит в первый же вечер, а во второй уже не будет ни одного посетителя. Поэтому не привозят совсем... В театре был с женой два года назад - не хочется шагать после спектакля по полям и по кочкам... Вот так и живём! Дома наши, .как видите, построены со всеми удобствами, а жизнь получается, как .выразилась недавно одна заводская работница, "насквозь неудобная"...
В таком положении семь заводов, семь больших коллективов, семь посёлков, каждый из которых выстроен на отшибе от прочих. А в городе, где жило и живёт тридцать тысяч людей, где есть зелень, хорошие улицы, дороги в колхозы, нормальная жизнь, - там не только не строили все эти годы новых домов, но развалились и старые... Спрашивается: для чего мы разобщены, почему гибнет старинный и благоустроенный город, а на пустырях создан комфорт с неудобствами?
Вы почувствуйте это: у меня ванная комната, пылесос, холодильник, но выгляну из окна - голая степь. Податься мне из ванной комнаты некуда. А за пять километров - городской сад, музыка, базар, заваленный фруктами, покосившиеся стены домишек и... очередь в баню.
От своевольного человека:
Вы спрашиваете, чего меня таскал прокурор? А шут его знает! Слава богу, теперь отвязался.
Началось всё с того, понимаете, что отправили меня в колхоз на уборку. Я ведь слесарь райпромкомбината, и райком порешил, что нужно партийное наблюдение за комбайном и тракторами. И действительно, оказалось, что нужно, но только в другом совсем смысле...
Я увидел однажды, кдк комбайн пёр на ячмень, а ячмень, как вы знаете, растение низкое, да ещё перезрел, ну и, конечно, комбайн всё зерно повытрясал в полову, всё сразу смял. Я, понятное дело, не выдержал, обратился к колхозницам.
"Товарищи, - говорю, - неужели вашему сердцу не больно смотреть, как хлеб погибает?"
А они отвечают: "Как не болеть при таком безобразии! Это председателю нашему надо перед районом сводкой о загрузке комбайна блеснуть, а мы-то хорошо понимаем, что комбайн к такому ячменю нельзя подпускать. Только что ж нам его подменять? Кабы нам за это килограмма по два от центнера дали, тогда дело другое. Тогда бы мы эти двадцать гектаров так скосили, что и зёрнышко бы не пропало. Были бы одно к одному".
Ну я, конечно, с ними торговаться не стал. Остановил комбайн, спас шестнадцать гектаров. И ровно через день меня - на бюро. За своеволие, за поощрение рваческих настроений отсталой части колхозников, а главное - за недооценку комбайна. В тот момент другие колхозы комбайны плохо использовали, и надо было ударить по мне для профилактики. Не скажу, чтобы райком хотел меня съесть, а важно было напечатать в газете, что, мол, дело о виновном в простое комбайна передано в прокуратуру. Ну, прокурору, конечно, пришлось допросить меня, как полагается, взять подписку о невыезде и всякое прочее.
Проходит полтора месяца, выпал снежок, и в районе у нас боевая тревога под снегом осталась картошка! Велят мне забрать других слесарей мастерской, подкидывают ещё четырёх машинисток и - дуй, убирай.
Мы едем в колхоз, а колхозницы едут той же дорогой навстречу, к нам на базар...
Ну, ладно. Начали мы копать, копаем сутки, вторые, а посмотришь, что накопали, - одна чепуха. Машинистки мои ещё засветло валятся, не могут спины разогнуть, а утрами два часа поднимаются. Вижу я - так дело не выйдет, пропадёт вся картошка. Не могу это выдержать. Собираю колхозниц, делаю им предложение: чтобы каждый шестой мешок накопали себе и чтобы через неделю в земле ничего не осталось. И что же вы думаете? Копали таким переплановым темпом, что на пятые сутки я уже снимал замок со своей мастерской.
И что после того? После того меня опять на райком. Одни секретарь говорит, что внесение чуждых методов в колхозное дело, а другой - за меня. А приезжий обкомовец слушал, слушал и говорит им: "Я, товарищи, не понимаю: тот ли виноват, кто неправильным методом спас весь картофель, или те, кто правильным методом оставили картошку под снегом".
Я тогда обкомовцу и говорю: "Я и вообще-то неправильный, я уголовный, с меня подписка о невыезде взята".
Прокурор покраснел. "Что вы, что вы, я ваше дело давно прекратил". И на другой же день вызвал для официального уведомления.
Вот как бывает ещё иной раз!..
От нарсудьи:
Говорят, что судья подчиняется только закону. Да, это так. Но иногда это, к сожалению, так. Иногда жизнь разноречит с законом, закон делается препоной правильному устроению жизни. Тогда кто-то страдает, и заодно - моя совесть.
Я рассматривал дело об обмене жилплощади. Учитель с семьей в шесть человек жил на девятнадцати метрах... Старичок-пенсионер со своей старушкой занимал две смежные комнаты в сорок два метра... Они хотели между собой меняться. Казалось бы, такое желание можно только приветствовать. Оно отвечало логике, здравому смыслу и духу нашей жилищной политики. Но, увы, оно не отвечало формуле о "неравноценности площади, заставляющей подозревать переуступку из корысти"...
Да, вполне вероятно, что учитель, в семье которого работали трос и хорош был достаток, что-то приплачивал старичкам за излишек. Такие предположения в делах об обмене всегда возникают, но никто никогда не может их доказать. Но разве они важны и решающи?!
Важной и существенной была в данном случае достигавшаяся обменом справедливость распределения площади. В самом деле: зачем старичкам сорок два метра, которые им трудно прибирать и оплачивать?! И каково живётся семье, где одна дочь привела к себе за занавесочку мужа, вторая - студентка музтехникума - должна звучно готовить уроки, глава семьи проверяет вечерами тетради, его семидесятилетняя мать прикована болезнью к кровати, а зять чертит до двух часов ночи...
Разве могли быть какие-нибудь сомнения в том, что коммунальный отдел обязан был сейчас же разрешить этот обмен, отнюдь не доводя спор до суда! При разбирательстве дела в зале сидело человек сорок народа, и их настроение, их сочувствие было столь же недвусмысленно ясным, как и моё.