Старик заявился что-то около десяти вечера, и вид у него был разудалого гуляки: дубленка распахнута, шапка лихо сдвинута на затылок, глаза блестели.

- Ах, дорогой мой! - закричал старик. - Как прекрасна вечерняя столица! Огни, жизнь! В метро, на эскалаторе - читают! Мы поистине великая читающая нация. Можешь себе предста-вить, пятьдесят четыре процента французов вообще не читают!

Он возбужденно прошелся по комнате, улыбаясь и гримасничая. Припоминал что-то, и на лице его, болезненно-худом, с обтянутыми скулами, обозначились неведомые Швыркову черты - уверенность и сила чувствовались в нем, будто старик решился на что-то очень важное для себя.

- Ну ты даешь! Чего такой веселый? - спросил Швырков.

- Я был у своих... южан. На Солянке. Мы вспоминали молодость, Москву, двадцать пятый год. Мороз, любовь и... вера в будущее. Все прекрасно, дорогой, все прекрасно!

Старик снял дубленку, небрежно бросил шапку на вешалку. Движения его были размашисты-ми, артистичными. И Швырков представил, как Вениамин Борисович так же вот раздевался у своих, надо полагать, удачливых и влиятельных друзей, громко говорил, веселился, целовал величественным старухам руки. И внезапно понял, зачем старику понадобился маскарад с переодеванием. Разве мог он туда явиться неудачником, в жалком своем пальто и съеденной молью папахе? Неудачник всегда кому-то укор.

- А ведь завтра я улетаю, дорогой мой, - сказал старик.

- Как?

- Самолетом.

- Что за спешка?

- Дела, дорогой... дела. Да и дом не годится бросать.

- Что у тебя там, брильянты?

Старик спокойно посмотрел на него.

- За последние годы мне удалось собрать небольшую, но по-своему уникальную библиоте-ку... Эту библиотеку я завещаю вам. У вас ведь мало книг, и подобраны они, прости меня, наспех. Было бы очень жаль...

- Черт возьми, но ведь скоро Лера приедет, - перебил его Швырков.

- Вряд ли... Мне... мне нельзя у вас долго задерживаться.

- Когда улетает самолет?

- В двенадцать с небольшим.

- О черт!.. В одиннадцать у меня ученый совет.

- Дорогой мой, я прекрасно доберусь сам. Вещей - один портфельчик. Если успеешь, подбрось меня до Центрального аэровокзала.

- Подбросить-то подброшу... Да неловко, право.

- Ах, оставь, пожалуйста... Теперь буду ждать вас к... себе, - сказал он со странным выражением, но тут же отвернулся и заговорил о какой-то старой учительнице, которой он обещал привезти из Москвы апельсины.

Они уже укладывались спать, когда старик громко сказал из своей комнаты:

- Ты знаешь, дорогой, что написал генерал де Голль в своем завещании?

- Нет.

- Ni fanfares, ni musique, ni sonnerie. Ни фанфар, ни музыки, ни колокольного звона!.. Оригинальный ум! А теперь спать, спать.

7

Утром пришлось мотаться по городу в поисках апельсинов, кофе.

Старик после вчерашнего подъема как-то сразу ослаб, был вял, неразговорчив. И впалые щеки его, покрывшиеся за ночь серебристой щетиной, вздрагивали, точно кто прикасался к ним холодными руками.

И день был тягостный, серый, машина то и дело натыкалась на красный свет, и прохожие, будто сговорившись, лезли под колеса. Швырков, поругиваясь, косился на старика - все его раздражало в это утро: и люди, и небо, и старик. А внутри ныла, точно болячка, вызревала смутная еще тревога, которую Швырков связывал с ученым советом в институте, хотя ничего, лично его касающегося, на совете произойти не могло. И только усадив старика в зале ожидания аэровокзала и убедившись, что самолеты улетают вовремя, Швырков повеселел, простился с тестем легко, а через полчаса почти забыл о нем.

Вечером, однако, стало Швыркову не по себе. Расхаживая по опустевшей квартире, он вспоминал старика, хмурился, улыбался, повторяя его словечки, манеру ходить, жестикулировать. Пытался развлечь себя, чем-нибудь заняться, но тревога, возникшая утром, все росла и росла в нем, точно он заполнялся темной жидкостью, как прозрачная чернильница-непроливайка - были такие сразу после войны. И вчерашняя веселая суетливость старика, его бравада, как вдруг понял Швырков, были лишь от желания скрыть обиду. Ведь он, после шестилетнего забвения, приехал с единственной целью - проститься.

"Ну мы и сволочи", - с каким-то даже удовлетворением подумал Швырков.

Дома он находиться не мог. Надел старую куртку, сапоги, вышел во двор.

Было тепло и сыро. Ветер с канала доносил запахи стылой речной воды. Гремела землечерпал-ка. Бубнил о чем-то голос диспетчера.

Тропинка к гаражу раскисла, под ногами чавкало. Жесткая, казавшаяся в сумерках черной, трава цеплялась за голенища.

Навесной замок в гараже долго не открывался. Швырков злился. И в злобе этой было что-то беспомощное, жалкое, постыдное. "Ах, твою ж душеньку, бормотал он, с остервенением дергая за холодную и влажную дужку тяжелого замка с секретом и морщась. - О-от, ей-богу, паскудство какое... замки... секреты... От всего живого отгородились... А, чертов замок!.."