Он не раз рассказывал мне, как бросал уже пойманный в прицел фашистский самолет и кидался на выручку кого-то из ребят, едва замечал грозившую им опасность. Покрышкин всегда помнил сам и не уставал повторять подчиненным суворовское правило: сам погибай, но товарища выручай.
У Ивана Сергеевича Тургенева есть прекрасное изречение: "У нас у всех есть один якорь, с которого, если сам не захочешь, никогда не сорвешься чувство долга!" С полным основанием скажу, что якорь этот у моего мужа был надежнейшим. Он всегда был, что называется, человеком с большой буквы и пользовался у подчиненных огромным авторитетом и любовью.
Итак, мой Саша снова улетел в самое пекло войны, а я осталась в Старой Станице. Работы прибавилось и у нас. Порой из-за непрерывающихся дежурств по двое-трое суток не удавалось сомкнуть глаз. Но это считалось будничным, обычным делом. И потому, наверное, память, опуская продолжительные периоды напряженной, привычной работы, прочно удерживает незначительные, чем-то выделяющиеся из повседневности эпизоды. Мне запомнился почему-то такой случай.
Моя амбулатория и Таина аптека находились в стороне от других помещений санчасти - в старом и огромном бревенчатом доме под железной крышей. До войны в нем, наверное, размещалась какая-то контора. Жили там втроем: Тая, я и еще одна девушка из штаба - Катя Великая, очень гордившаяся своей фамилией.
Днем Таисия уехала в район авиабазирования за медикаментами. В пути у них сломалась машина, и они заночевали в степи, благо, что был конец лета. А Катю срочно вызвали в штаб на дежурство. Таким образом я осталась одна в огромном, пустом и старом доме. Темно. Ветер. Листы железа грохочут на крыше. Вдобавок, несмотря на ночь, гитлеровцы беспрерывно бомбят станцию Миллерово. А это совсем рядом с нами.
Словом, было от чего прийти бессоннице. Лежу на аптечных ящиках и прислушиваюсь к каждому шороху. Вдруг заметила, как в темноте что-то мелькнуло. Вот опять, прямо по одеялу... Присмотрелась - мамочка, мыши!
Тут же решила: все бросаю и бегу в санчасть, где все наши. Лихорадочно одеваюсь, но уже на пороге приходит мысль: у Таи в аптеке медикаменты, спирт, перевязочные материалы, инструменты. А если что-то пропадет? Ей ведь не миновать тогда трибунала. Хороша же я буду - самая близкая ее подруга! Решила коротать ночь на аптечных ящиках, прямо в сапогах. Там мыши меня не достанут.
Когда Тая вернулась и я рассказала ей о ночных ужасах, она вполне серьезно сказала:
- Теперь-то, Мусенька, я вижу, что на тебя можно положиться.
Эпизод, разумеется, пустячный, но тогда в свои девятнадцать лет я расценивала его как значительное событие и гордилась собственным мужеством.
Я уже не раз упоминала по тому или иному случаю своих сослуживцев. Почти все они - прекрасные люди, добрые, заботливые товарищи. Но, хоть и редко, встречались на моем жизненном пути и другие.
Поздней осенью 1943 года, когда наш БАО стоял в селе Тургеневке, обратил на меня свое "особое" внимание штурман одного из базировавшихся у нас истребительных полков. Получив, как говорится, от ворот поворот и узнав, что я - жена Покрышкина (фамилия Саши тогда была уже хорошо известна), этот несостоявшийся кавалер стал распускать слухи, будто он - близкий друг Покрышкина и ему-то уж доподлинно известно, что таких, как я, жен у Александра Ивановича чуть ли не на каждом аэродроме...
Я не сомневалась в моральной чистоте Саши и только посмеялась над нелепой выдумкой. Сказала, что такой "богатой" фантазией вряд ли обладают даже высококвалифицированные сплетницы.
Видимо, моя реакция больно задела самолюбие этого низкого, нечистоплотного человека, и он решил отомстить мне. К вечеру он снова появился в санчасти и громко, чтобы я слышала, стал рассказывать о якобы им самим только услышанной по рации (так называлась специально оборудованная автомашина, с помощью которой осуществлялась радиосвязь между летчиками, ведущими бой, и наземной станцией) новости.. Будто бы Покрышкин и братья Глинки - Борис и Дмитрий - сбросили на немецкий аэродром вымпел с вызовом на воздушный бой. И их всех троих гитлеровцы сбили.
Мне бы вдуматься получше в эту галиматью, вспомнить нетерпимость мужа к малейшим проявлениям недисциплинированности и ухарства. Но нервы мои, видимо, были настолько напряжены, что достаточно оказалось и такой бездарной провокации, чтобы вывести меня из равновесия. Я поверила в бредни этого ничтожного человека. У меня подкосились ноги, и если бы не Таечка, я просто свалилась бы на пол. Подруга увела меня всю в слезах в аптеку, дала валерианки, а сама вернулась в санчасть и закончила за меня работу.
На следующий день я не смогла выйти на дежурство. Ни мой начальник доктор Дехтярь, ни девчата меня не тревожили, молчаливо выражая свое сочувствие. Только к вечеру побеспокоили, попросили сделать одному больному внутривенный укол. И хотя руки мои дрожали и я опасалась, что в таком состоянии не смогу попасть иглой в вену, направилась в амбулаторию. Тая приготовила раствор, а я при свете коптилки приступила к делу. На улице было уже совсем темно. Только закончила работу, как над крышей пронесся какой-то самолет. Я даже подумала про себя: вот, мол, какой-то лихач ищет, где бы ему сложить голову.
Вышла из амбулатории, а навстречу наша санитарка Ольга.
- Маша, беги скорее в аптеку, там тебя ждут!
Думаю, кому это я понадобилась? Иду, едва переставляя ноги. Открываю в аптеку дверь и глазам своим не верю: стоит передо мной и как ни в чем не бывало улыбается мой самый дорогой человек на свете! По-моему, никогда больше за всю свою жизнь я так не плакала. А Саша никак не мог понять, в чем дело. Нежно гладил меня, целовал и спрашивал:
- Ну что с тобой, Мария? Ну успокойся...
Причину моих слез ему объяснила Тая. И мы с ней еле сумели отговорить мужа тут же "разобраться" со своим новоявленным "другом". Наутро этот "шутник" сам прибежал к Саше с извинениями. Не знаю, о чем они говорили, но с того дня этот штурман у нас в санчасти больше не появлялся.
Нам предстояла перебазировка на правый берег Днепра, в огромное село со странным названием Верхне-Соленое. Что это такое - переправа через могучую реку по зыбкому понтонному мосту - никто из нас толком не представлял.
У въезда на понтон скопилось огромное количество народа, машин, техники, лошадей с повозками. Ждали долго. Наконец наши битком нагруженные машины стали потихоньку въезжать на понтон. Он весь колышется, прогибается, качается с боку на бок. А тут еще "мессершмитты" налетели, поливают огнем из пулеметов. Две или три лошади с ужасным ржаньем свалились в ледяную воду. Словом, натерпелись страху, но в целом нашему батальону повезло переправились на правый берег Днепра без потерь.
На новом месте как-то под утро нас разбомбили. Мы все босые и раздетые повыскакивали прямо на мороз. Потом надо мной долго смеялись: не успев второпях ни сапог надеть, ни набросить полушубок, я захватила с собой самое дорогое, что у меня было, - противогаз, в котором хранила сумку с письмами и первой подаренной мне мужем его фотографией. На ней он был запечатлен с папиросой в зубах, хотя тогда еще не курил! Выглядел лихо: нам все нипочем! Все сможем и все преодолеем!
Сейчас, когда мне бывает особенно трудно, я смотрю на эту фотографию, и Саша опять приходит мне на помощь.
Прощай, БАО!
Наступил 1944 год, сразу же круто изменивший мою жизнь. Морозным январским утром прилетел Саша и сообщил, что добился разрешения вышестоящего начальства о моем переводе к нему в полк. Я и не подозревала, насколько трудным будет для маня расставание с моими сослуживцами, ставшими такими близкими и дорогими. Сколько пройдено с ними трудных фронтовых дорог!
. Правда, сослуживцы по-разному отнеслись к моему отъезду. Девчата, руководители амбулатории и лазарета откровенно радовались за нас с Сашей. А вот начальник санслужбы встретил новость в штыки. У него оголялся ответственный участок работы в амбулатории, так что его понять можно было. Отменить распоряжение о моем переводе он не мог, но и смириться с ним не захотел. И, видимо, чтобы хоть чем-то досадить мне, после моего отлета на глазах у Таи порвал представления к награждению меня орденом Красной Звезды и медалью "За боевые заслуги", подготовленные по приказу начальника санслужбы нашего района авиабазирования полковника Арцимовича.