Давно случился этот разговор. Вот уже и нет генерала: уничтожен агентами ГПУ. Единственно: следует все же учесть, что членов семьи видели в Перми; есть свидетельства, что вместо семьи были расстреляны двойники. Семья-то нужна была для того, чтобы добиться уступок по Брестскому миру! В разведотделе лежит доклад резидента из России о том, что в откровенном разговоре с одной советской дамой из "исполкома" так называемого "Ленинграда" последняя, разоткровенничавшись, сообщила, что все без исключения Романовы живы, у них другие теперь фамилии и они крестьянствуют. Где? Место дама не назвала.
Во всем этом предстоит разобраться. И если с так называемыми "претендентами" все яснее ясного (Анна Андерсон - Анастасия!), то со всем прочим - сплошной туман...
Один грузинский князь прислал в РОВсоюз письмо с оказией и утверждал, что покажет на Тифлисском кладбище могилу всей семьи! Офицер, бывший латышский стрелок, большевикам не служивший, клянется честью, что семейство лежит рядком на Рижском кладбище.
Сам черт ногу сломит. Но главное пока - подтвердить или опровергнуть миф об отрезанных головах, заспиртованных, представленных Ленину в качестве доказательства казни.
Подтвердить или опровергнуть сообщение екатеринбургской агентуры Военного контроля1 о том, что похоронены где-то под горнорудной столицей все без исключения. И залиты серной кислотой. Сожжены.
От этих сумбурных размышлений у Званцева заболела голова. Задача требовала методической проработки, привлечения нужных людей - втемную или, если будут основания, с расшифровкой. Так, конечно, работать было бы значительно легче. Если человек до конца понимает поставленную задачу - он и выкладывается до конца. Но так было бы и гораздо опаснее. Предательство в крови русского послереволюционного человека. Вождь убедил всех: продай отца, мать, детей; предай, зарежь соседа - это морально, потому что выгодно.
Методы, кровь не пугали. Как еще можно бороться с анафемой, если анафема эта готова на любую провокацию, на любую подлость? И - это самое доказательственное, самое страшное - не скрывает своих кровавых намерений. Стоит ли болтать о жалости, о христианских заповедях? Оставил Господь Россию, она живет теперь по законам Вельзевула...
Следовало найти пристанище. Это было достаточно просто: у советвласти Званцев не собирался просить бесплатное жилье. На первом же с объявлениями стенде, неподалеку от Лубянки, нашел одно, самонужнейшее: "Сдается комната в четырехкомнатной квартире, с великолепным пансионом! Других жильцов пока нет. Спросить Пелагею Дмитриевну". Далее следовал адрес и телефон. Званцев отправился незамедлительно: пансион... Об этом можно только мечтать.
Дом прошлого века с заплеванной лестницей и сорванными с петель дверьми нашел в середине узенького переулка, сразу же за серым унылым зданием большевистских "иностранных дел". Конечно, судя по бесчисленным голубым фуражкам, шастающим по тротуарам, и слепому было понятно, что в этом переулке обретается гнездо НКВД. Ну и что? Разве он, Званцев, приехал из-за границы только для того, чтобы повидаться с тетей? Чем больше этой гадости вокруг - тем вероятнее удача. Званцев не верил, что чекисты и совслужи неподкупны, честны, спят только со своими женами, любят партию, всех вождей, и прежде всего угристого грузинца. Не верил, и все тут! Ибо ничто человеческое никому из них не чуждо - слишком много и с вызовом трубили они об этом на каждом перекрестке. Но были доказательства и другого рода. Воровали совслужи Гохрана - там исчезали бриллианты для диктатуры пролетариата; меняли жен ответственные работники; они же имели роскошных любовниц и тратили на этих любовниц государственные деньги; совдеп вряд ли был государством рабочих и крестьян, но вот воровским государством он был несомненно! И воровство это носило принципиально иной характер, нежели прежние шалости при царе...
Какой разведчик не воспользуется такими, плывущими в руки, обстоятельствами?
... Двери открыла женщина лет пятидесяти на вид, полная, с обильной грудью и сильными, красивыми ногами. У нее была вычурная, явно не по возрасту прическа и платье с большим вырезом. Голубые глаза остановились на госте жадно, чрезмерно внимательно, и было в этой чрезмерности нечто от древнего зова: приди, приди, забудем все! Званцев поклонился, представился, мгновенно объяснил (ведь испортить все можно было с порога!), что по происхождению - чистый рабочий, но сумел еще до Великого Октября окончить реальное и даже училище барона Штиглица, в Петербурге. Именно поэтому очаровательной Пелагее Дмитриевне не следует беспокоиться о диких нравах претендента на комнату. Наоборот: претендент готов скрасить досуг, поболтать, попить кофейку.
Глаза Пелагеи вспыхнули.
- Вы вот что... - протянула грудным голосом, - вы ступайте, располагайтесь... Да, я ведь комнату вам еще не показала, что же это я...
И поплыла по коридору, роскошно поводя бедрами. Званцев никогда не был обделен женским вниманием и тем не менее вдруг поймал себя на том, что взволнован. Впечатляющий был проход...
- Вот комната, - провозгласила Пелагея, вглядываясь в лицо собеседника. Теперь, под большой люстрой, это лицо смотрелось совсем по-другому. Мужчина был в соку, красив, собран, глаза сияли неземно.
- О, - сказал, улыбаясь восторженно, - я и мечтать не смел! Знаете, в Москве я проездом, в командировке, основное место службы... Работы, не правда ли? Мы ведь теперь все работаем? Оно в Кременчуге, я там заведую Промотделом в Исполкоме, вот, приехал набраться опытом у столичных товарищей, так сказать... ("Опытом" - сказал нарочно, как бы попроще.) Лгал беззастенчиво, восторженно, лгал, уже ничего не опасаясь. Она, судя по всему, жила в достатке - взять хотя бы стол, еще не убранный после завтрака или позднего ужина: икра во льду, вино, водка, блинчики, ветчина и сыр. И не только: взгляды женщины, особенно самые первые, говорят о многом, и так много говорят, что только слепой не изберет амплуа любовника, ведь к такому выбору дама подталкивала с радостным восторгом.
- Итак, вам нравится... - Она уже ворковала. - Я очень рада. Мне вдруг представилось, что мы подружимся. Нет?
- Да! Да... - Взял за руку, поцеловал, повел губами к локтю. Наука страсти нежной загадкой давно не была, с гимназии еще.
Она напряглась, лицо пошло пятнами, Званцев понял, что дело сделано. Когда через сорок минут оба поднялись с роскошной двуспальной кровати на панцирной сетке, с крахмального белья, капитан вдруг подумал безразлично, что так и жизнь можно прожить. А что? Вполне неплохо... Пелагея была удивительной партнершей. По давним рассказам боевых товарищей в узком кругу Званцев знал: таких ищут и, если находят, дорожат до конца дней.
- Мне повезло... - произнес искренне. - Курить можно?
Она поднесла зажженную спичку, улыбнулась.
- И мне... Мы люди взрослые, скажу не тая: лет... неважно сколько тому был у меня один... Вроде тебя. Жаль. Не сохранили мы с ним общности. Вот, теперь с тобою сохраним. Да?
Он яростно и радостно впился в ее податливые, мгновенно отвечающие губы...
Эта часть работы была сделана, и блестяще, надо признать. Званцев поставил себе высший бал..."
...А я уснул только под утро, в тоске и неясных предчувствиях, такой откровенный рассказ о стыдном, ночном, но таком волнующем - читал я впервые в жизни. Почему-то вспомнились одноклассницы, фигурки, ножки и все то, что выше. Я в самом деле заволновался в первый раз в жизни. Эту сторону жизни я еще не знал и думал о ней мало. Теперь же понял: да ведь я нормальный... нет, еще не мужчина, но совсем-совсем рядом с этим не столько уже понятием, сколько состоянием. Весьма определенным, впрочем. Невыспавшийся, взвинченный, угрюмый вышел я к завтраку и раздраженно заметил, оглядев унылый наш стол:
- Можно бы икоркой иногда побаловаться. Опять же - блинчиками.
Отчим и мама с удовольствием уплетали яичницу, моя доля одиноко желтела в углу сковородки, водруженной посреди стола. Мама удивленно пожала плечами: