И тут Ламме заплакал. И Уленшпигель был тронут этим проявлением кроткого мужества.

27

Герцог Альба между тем разделил свою армию на две и одну из них двинул к герцогству Люксембургскому, а другую – к маркизату Намюрскому.

– Тут какая-нибудь военная хитрость, мне, однако ж, непонятная, – заметил Уленшпигель. – Ну да это не меняет дела – мы с тобой будем неуклонно продвигаться к Маастрихту.

Когда же они берегом Мааса подъезжали к городу, от Ламме не укрылось, что Уленшпигель внимательно разглядывает все суда на реке, а немного погодя Уленшпигель остановился перед баркой, на носу которой была изображена сирена. Сирена же эта держала в руках щит, на черном фоне коего выступали золотые буквы Г. И. X., то есть начальные буквы слов: Господь Иисус Христос.

Уленшпигель сделал знак Ламме остановиться, а сам весело запел жаворонком.

На палубу вышел какой-то человек и запел петухом – тогда Уленшпигель заревел по-ослиному и показал на толпу, сновавшую по набережной, на что незнакомец ответил ему столь же несносным для ушей ослиным ревом. Вслед за тем ослы Уленшпигеля и Ламме, поставив уши торчком, затянули родную песню.

Мимо проходили женщины, проезжали мужчины верхом на лошадях, тянувших суда вдоль берега, и Уленшпигель сказал Ламме:

– Судовщик смеется над нами и над нашими животинами. Что, если мы нападем на его барку?

– Пусть лучше он сюда причалит, – возразил Ламме.

В их разговор встряла какая-то женщина:

– Если вы не хотите вернуться со сломанными руками, перебитыми ногами и с разбитой мордой, то не мешайте Пиру Силачу реветь.

– И-а, и-а, и-а! – ревел судовщик.

– Пусть себе распевает, – сказала женщина. – Недавно он у нас на глазах поднял тележку с огромными пивными бочками и остановил за колеса другую, которую тащил тяжеловоз. А вон там, – женщина показала на таверну Blauwe Toren («Голубую Башню»), – он бросил нож и за двенадцать шагов пробил дубовую бочку в двенадцать дюймов толщиной.

– И-а, и-а, и-а! – ревел судовщик.

А в это время на палубу выскочил мальчишка лет двенадцати и подтянул ему.

Уленшпигель же обратился к женщине с такими словами:

– Чихали мы на твоего Пира Силача! Мы посильней его будем. Мой друг Ламме двоих таких, как он, съест и даже не икнет.

– Что ты говоришь, сын мой? – вмешался Ламме.

– Сущую правду, – возразил Уленшпигель, – не перечь мне из скромности. Да, добрые люди, вы, бабочки, и вы, мастеровые, сейчас вы увидите, как он будет орудовать кулаками и как он сотрет в порошок знаменитого Пира Силача.

– Замолчи! – взмолился Ламме.

– Ты славишься своей силой, – продолжал Уленшпигель, – не к чему прибедняться.

– И-а! – ревел судовщик.

– И-а! – ревел мальчуган.

Неожиданно Уленшпигель снова, весьма приятно для слуха, запел жаворонком, так что прохожие, и мужчины и женщины, а равно и мастеровые, пришли в восторг и пристали к нему с вопросами, где он научился такому дивному пению.

– В раю – я ведь прямо оттуда, – отвечал Уленшпигель и, обратившись к судовщику, который ревел не переставая и в насмешку показывал на него пальцем, крикнул:

– Что ж ты, обормот, торчишь на своем суденышке? Ты бы на сушу ступил да тут бы и посмеялся над нами и над нашими осликами. Что, брат, кишка тонка?

– Что, брат, кишка тонка? – подхватил Ламме.

– И-а, и-а! – ревел судовщик. – Господа ослиные ослы, пожалуйте на мое судно!

– Во всем подражай мне, – шепнул Уленшпигель Ламме и снова обратился к судовщику: – Ты – Пир Силач, ну а я – Тиль Уленшпигель, а вот это наши ослы Иеф и Ян, и ревут они лучше тебя, потому что у них это выходит естественно. А к тебе на твое утлое суденышко мы не пойдем. Твоя посудина, как все равно корыто, пляшет от самой легкой зыби, да и плавает-то она бочком, по-крабьи.

– Во, во, по-крабьи! – подхватил Ламме.

Тут судовщик обратился к нему:

– А ты что бормочешь, шматок сала?

Ламме обозлился.

– Ты дурной христианин, коли хватает у тебя совести колоть мне глаза моим недугом! – крикнул он. – Да будет тебе известно, что это сало благоприобретенное, от хорошего питания, а ты, ржавый гвоздь, всю жизнь пробавлялся тухлыми селедками, свечными фитилями да рыбьей чешуей, о чем свидетельствует твой скелет, просвечивающий в дырки на штанах.

– Ух, и сцепятся же они сейчас – только пух полетит! – предвкушая удовольствие, говорили прохожие и мастеровые.

– И-а, и-а! – ревел судовщик.

Ламме надумал слезть с осла, набрать камней и начать обстреливать судовщика.

– Камнями не бросайся, – сказал ему Уленшпигель.

Судовщик что-то сказал на ухо мальчишке, иакавшему рядом с ним на палубе. Тот отвязал шлюпку и, ловко орудуя багром, направился к берегу. Подъехав на близкое расстояние, он приосанился и сказал:

– Мой baes спрашивает, осмелитесь ли вы явиться к нему на судно и переведаться с ним кулаками и пинками. А мужчины и женщины будут свидетелями.

– Мы ничего не имеем против, – с достоинством отвечал Уленшпигель.

– Мы принимаем вызов, – необыкновенно гордо сказал Ламме.

Был полдень. Плотинщики, мостовщики, судостроители, их жены, принесшие мужьям еду, дети, пришедшие посмотреть, как отцы их будут подкрепляться бобами и вареным мясом, – все, сгрудившись на набережной, хохотали, хлопали в ладоши при мысли о предстоящем сражении и тешили себя надеждой, что кому-нибудь из воителей проломят башку, а кто-нибудь им на потеху шлепнется в воду.

– Сын мой, – тихо сказал Ламме, – он бросит нас в воду!

– Небось не бросит, – отвечал Уленшпигель.

– Толстяк струсил, – говорили мастеровые.

Ламме, все еще сидевший на осле, обернулся и сердито посмотрел на них, но они загоготали.

– Едем к нему, – объявил Ламме, – сейчас они увидят, какой я трус.

При этих словах гогот усилился.

– Едем к нему, – сказал Уленшпигель.

Сойдя со своих серых, они бросили поводья мальчугану, а тот ласково потрепал осликов и повел их к кустам репейника.

Уленшпигель взял в руки багор и, как скоро Ламме вошел в шлюпку, направил ее к барке, а приблизившись вплотную, вслед за вспотевшим, отдувавшимся Ламме влез по веревке на палубу.

На палубе Уленшпигель нагнулся, будто для того, чтобы завязать башмак, а сам в это время что-то прошептал судовщику, судовщик же усмехнулся и посмотрел на Ламме. Затем он с налету осыпал его бранью: обозвал негодяем, заплывшим жиром от сидения по тюрьмам, papeter’oм[190] , обжорой и спросил:

– Сколько бочек ворвани выйдет из тебя, рыба-кит, если тебе жилу открыть?

Тут Ламме, не говоря худого слова, ринулся на него, как разъяренный бык, повалил на пол и давай молотить, однако судовщик сильной боли не испытывал, оттого что мускулы у Ламме были дряблые. Судовщик сопротивлялся только для вида, Уленшпигель же приговаривал:

– Выставишь ты нам, мошенник, вина!

Прохожие и мастеровые, следившие с берега за ходом сражения, говорили:

– Кто бы мог подумать, что этот толстяк такой горячий?

Все рукоплескали Ламме, и это его еще пуще раззадоривало. А судовщик только прикрывал лицо. Вдруг у всех на глазах Ламме уперся Пиру Силачу коленом в грудь и, одной рукой схватив его за горло, другою замахнулся.

– Проси пощады, – в бешенстве крикнул он, – а не то я тобой вышибу дно твоего корыта!

Судовщик захрипел в знак того, что не может говорить, и попросил пощады движением руки.

Тогда Ламме великодушно поднял противника, а тот, ставши на ноги, повернулся спиной к зрителям и показал Уленшпигелю язык, Уленшпигель же покатывался со смеху, глядя, как Ламме, гордо встряхивая пером на шляпе, величественно расхаживает по палубе.

А мужчины, женщины, мальчишки и девчонки, столпившиеся на берегу, изо всех сил хлопали в ладоши и кричали:

– Да здравствует победитель Пира Силача! Вот это здоровяк! Видели, как он его кулаками? Видели, как он ему головой в живот наподдал, а тот – бряк? Теперь будут пить мировую. Вон уж Пир Силач с вином и колбасой вылезает из трюма.