– Вот что, – обратившись прежде всего к Уленшпигелю, заговорил адмирал, – принц за верную твою службу и во внимание к твоим большим заслугам назначает тебя капитаном корабля «Бриль». На, держи грамоту.

– Благодарю вас, господин адмирал, – молвил Уленшпигель. – Хоть я человек скромный, а все же я возглавлю корабль и надеюсь, что, возглавив его, я сумею с Божьей помощью обезглавить Испанию и отделить от нее Фландрию и Голландию – я разумею Зёйд и Ноорд Неерланде.

– Отлично, – сказал адмирал. – А теперь, – заговорил он, обращаясь уже ко всем, – я должен вам сообщить, что амстердамские католики[238] намерены осадить Энкхёйзен. Они еще не вышли из Эйского канала. Будем же крейсировать у выхода и не пропустим их. По каждому кораблю тиранов, который посмеет показать в Зейдер-Зе свой корпус, – огонь!

– Мы его разнесем в щепы! Да здравствует гёз! – вскричали все.

Вернувшись на свой корабль, Уленшпигель созвал на палубу моряков и солдат и передал приказ адмирала.

– У нас есть крылья – это паруса, – объявили они, – у нас есть коньки – это кили наших кораблей, у нас есть гигантские руки – это абордажные крючья. Да здравствует гёз!

Флот вышел и начал крейсировать в одной миле от Амстердама – таким образом, без дозволения гёзов никто не мог ни проникнуть в город, ни выйти оттуда.

На пятый день дождь перестал, небо расчистилось, но ветер усилился. Амстердам словно вымер.

Вдруг Уленшпигель увидел, что на палубу взбегает корабельный truxman – парень, научившийся бойко болтать по-французски и по-фламандски, но еще лучше изучивший науку чревоугодия, а за ним гонится Ламме и изо всех сил колотит его деревянной ложкой.

– Ах ты мерзавец! – кричал Ламме. – Прежде времени присоседился к жаркому и думаешь, тебе это с рук сойдет? Лезь на мачту и погляди, нет ли какого шевеления на амстердамских судах. Так-то дело будет лучше.

– А что ты мне за это дашь? – спросил truxman.

– Сначала сделай дело, а потом уже проси вознаграждения, – сказал Ламме. – А не полезешь, я прикажу тебя высечь, разбойничья твоя рожа. И не поможет тебе твое знание французского языка.

– Чудесный язык – язык любви и войны! – заметил truxman и стал взбираться на мачту.

– Ну, лоботряс, что там? – спросил Ламме.

– Ни в городе, ни на кораблях ничего не видать, – отвечал truxman и, спустившись, сказал: – А теперь плати.

– Довольно с тебя того, что ты у меня спер, – рассудил Ламме. – Но только это тебе впрок не пойдет – все равно отдашь назад.

Тут truxman опять вскарабкался на мачту и крикнул:

– Ламме! Ламме! К тебе в камбуз вор забрался!

– Ключ от камбуза у меня в кармане, – сказал Ламме.

Но тут Уленшпигель отвел Ламме в сторону и сказал:

– Сын мой! Тишина, царящая в Амстердаме, меня страшит. Это неспроста.

– Я тоже так думаю, – согласился Ламме. – Вода в кувшинах замерзает, битая птица точно деревянная, колбаса покрывается инеем, коровье масло твердое, как камень, постное масло все побелело, соль высохла, как песок на солнцепеке.

– Скоро грянут морозы, – сказал Уленшпигель, – тогда амстердамцы подвезут артиллерию и несметною ратью ударят на нас.

Уленшпигель отправился на флагманское судно и поделился своими опасениями с адмиралом, но тот ему сказал:

– Ветер дует со стороны Англии. Надо ожидать снега, а не мороза. Возвращайся на свой корабль.

И Уленшпигель ушел.

Ночью повалил снег, а немного погодя ветер подул со стороны Норвегии, море замерзло, и теперь по нему можно было ходить, как по полу. Адмирал все это видел.

Боясь, как бы амстердамцы не пришли по льду и не подожгли корабли, он приказал солдатам держать наготове коньки – на случай, если им придется вести бой на льду, а канонирам – наложить побольше ядер возле лафетов, зарядить и чугунные и стальные орудия и держать в руках зажженные фитили.

Амстердамцы, однако ж, не показывались.

И так прошла неделя.

На восьмой день к вечеру Уленшпигель распорядился устроить для моряков и солдат обильную пирушку, которая могла бы послужить им панцирем от пронизывающего ветра.

Ламме, однако ж, возразил:

– У нас ничего нет, кроме сухарей и плохого пива.

– Да здравствует гёз! – крикнули солдаты и моряки. – Это будет наш постный пир перед битвой.

– Битва начнется не скоро, – заметил Ламме. – Амстердамцы непременно придут и попытаются поджечь наши корабли, но только не нынче ночью. Им надо еще предварительно собраться у камелька и выпить несколько стаканов глинтвейна с мадерским сахаром, – вот бы нам его сейчас Господь послал! – а затем, когда их неторопливая, разумная, беспрестанно прерываемая возлиянием беседа зайдет за полночь, они наконец решат, что решить, стоит с нами воевать на будущей неделе или же не стоит, всего лучше завтра. А завтра, снова попивая глинтвейн с мадерским сахаром, – эх, кабы и нам его сейчас послал Господь! – они опять в конце чинной, неторопливой, прерываемой многократными возлияниями беседы решат, что им необходимо еще раз собраться, дабы удостовериться, выдержит лед большое войско или не выдержит. И сей опыт произведут для них люди ученые, которые потом представят им свои расчеты в письменном виде. Ознакомившись с ними, амстердамцы уразумеют, что толщина льда – пол-локтя и что он достаточно крепок, чтобы выдержать несколько сот человек вместе с пушками и полевыми орудиями. Затем, еще раз собравшись на совещание, они во время чинной, неторопливой, то и дело прерываемой прикладыванием к стаканам с глинтвейном беседы обсудят, как поступить с нами за то, что мы присвоили достояние лиссабонских купцов: только ли напасть на нас или еще и сжечь наши корабли. И в конце концов после долгих размышлений и колебаний они сойдутся на том, что корабли наши надлежит захватить, но не жечь, хотя по справедливости следовало бы именно сжечь.

– Так-то оно так, – сказал Уленшпигель, – но разве ты не видишь, что в домах зажигают огни и что по улицам забегали какие-то люди с фонарями?

– Это они от холода, – высказал предположение Ламме и, вздохнув, прибавил: – Все съедено. Ни говядины, ни птицы, ни вина – увы, – нет даже доброго dobbelbier’a[239] , – ничего, кроме сухарей и скверного пива. Кто меня любит – за мной!

– Куда ты? – спросил Уленшпигель. – Сходить с корабля не приказано.

– Сын мой, – сказал Ламме, – ты теперь капитан и хозяин корабля. Коли ты меня не пускаешь, я останусь. Но только, будь добр, прими в рассуждение, что позавчера мы доели последнюю колбасу и что в такое тяжелое время огонь в камбузе – это солнце для всех боевых друзей. Кто из нас отказался бы втянуть в себя запах подливки или же усладиться душистым букетом божественного напитка, настоянного на веселящих душу цветах радости, смеха и благоволения? Вот почему, капитан и верный мой друг, я решаюсь тебе признаться: у меня душа изныла оттого, что я ничего не ем, оттого, что я люблю покой, оттого, что я убиваю без содрогания разве лишь нежную гусыню, жирного цыпленка и сочную индейку, а между тем мне приходится делить с тобой все тяготы походной жизни. Ты видишь огонек? Это огонек на богатой ферме, где много крупного и мелкого скота. А знаешь, кто там живет? Фрисландский лодочник, по прозвищу Песочек, тот самый, который предал мессира д’Андло и привел в Энкхёйзен, где тогда еще свирепствовал Альба, восемнадцать несчастных дворян с их друзьями, и по милости этого лодочника их всех казнили в Брюсселе на Конном базаре. Этот предатель по имени Слоссе получил от герцога за свое предательство две тысячи флоринов. На эту цену крови новоявленный Иуда купил вон ту ферму, сколько-то голов крупного скота и всю эту землю, а земля здесь родит хорошо, от скота у него изрядный приплод – так, постепенно, он и разбогател.

– Пепел бьется о мою грудь, – сказал Уленшпигель. – Час Божьего гнева пробил.

– А равно и час кормежки, – подхватил Ламме. – Отряди со мной двадцать молодцов, отважных солдат и моряков, и я захвачу предателя.