- Я посижу здесь на лавочке, - бросил ему вдогонку Сезар. - Подышу.

- Дышите, дышите. Я тем временем чемоданы разберу да что-нибудь к обеду приготовлю.

Сезар сел на скамейку в тени дикой груши, ветки зонтиком нависали над ним, густые и тонкие, покрытые мелкими листочками. Как у всех дичков, сплелись, будто нитки вплетенные, ни конца, ни начала не найти, палец не просунуть. "У меня тоже так, - подумал Сезар, - сплелось - не разорвать, разве что разрубить одним махом. Но рубанешь по этим веткам - и кривое и прямое полетит. По живому рубить..."

Он оглянулся. И то, что здесь, пока он сидел и думал, ничего не изменилось, неожиданно его успокоило.

9

- Видите тот мыс? - Гофман указал на противоположный берег озера. - Он высунулся как треугольник. И камыш стеной. А вдали дерево. Когда отстреляетесь, рулите лодку к нему, там и ночевать будем. Я и костер зажгу, на дым плывите. А пока что в обход пойду. За полчаса до сумерек и двигайте. Как только солнце зайдет, лет закончится... Ни пуха ни пера!

- К черту! О, едва не забыл: а какая же норма отстрела?

- Сколько пожелаете. Наплодятся, - бросил хмуро Гофман и ушел, словно медведь, с горбатым рюкзаком на спине.

Сезар удобней устроился в лодке и положил ружье на колени. Что бы с ним ни произошло, что бы ни случилось, это зеркальное озеро с зеленоватой водой, почерневшая деревянная лодка с облупившейся по бортам смолой, навсегда впитавшая влажный запах рыбы, эта прохлада в камышах и солнечный плес впереди, архаичный двуствольный винчестер, взятый у Гофмана вместо ружья с электронным прицелом, зеленые патроны, насыпанные в большую жестяную банку, - все это как будто отодвинуло куда-то кошмары и галлюцинации, и даже пальцы легонько дрожали на блестящем прикладе винчестера. И когда первые две утки пересекли небо, он было схватился, а потом, будто испугавшись, что это тоже сон, сдержался, провел их взглядом, как предвестников покоя.

"Только влет, только влет... - судорожно билась мысль, и хотелось, чтобы она судорожно билась и дальше, возвращая его к реальной жизни. Только влет. И буду забирать, пусть видят меня, все честно..."

- Немного, но для первого раза прилично, - сказал потом Гофман и забрал из лодки уток - за головы, одной рукой.

Кипел ведерный котел на костре, Гофман довольно посмотрел на него и принялся за уток. "Пять", - еще раз пересчитал Сезар и сел прямо на землю, опершись о рюкзак. Гофман тем временем общипал уток, вынул складной нож и коротким движением разрезал утке живот. Положил в миску печенку, желудок, а сердце разрезал надвое.

- Видите? - протянул на ладони белую горошину.

- Дробь? - не понял Сезар.

- Белая?

- Действительно. - Сезар взял горошину. - Нарост, что ли?

- Нарост... - Гофман кисло улыбнулся. - Я лично уток с таким наростом в сердце не употребляю. Хотя по вкусу от настоящих не отличишь.

- Болезнь?

- Болезнь... - И снова злая кислая ухмылка. - Я не знаю, как это назвать. У меня был коэффициент 174, ровно 174, а сейчас, наверное, еще меньше, так что я многое не понимаю. Но вам скажу. Потому, что вы оттуда. - Он указал рукой в небо. - Для вас оно может иметь значение. Эта белая горошина значит, что утка искусственная, сделанная людьми. В горошине искусственный генетический код. И утки эти живут, как и дикие, даже скрещиваются с дикими. И наследство их уже имеет такие горошины. И уже трудно понять: искусственные или нет эти трава, деревья, звери. Не будешь ведь копаться во всем, чтобы найти подобную горошину, живую горошину. А так не отличишь. Теперь вам понятно? - В глазах Гофмана прыгали красные отсветы костра.

- Почему вы мне об этом говорите? - хрипло спросил Сезар.

- Потому что вы оттуда, - Гофман снова указал на небо. - И вы к этому никогда не привыкнете. Чтобы знали заранее и не утешали себя иллюзиями. Нас окружает словно и живое, из тех же органических и неорганических соединений, что существовало всегда, из чего и состоит мир, но оно другое, оно для нас чужое.

- Для кого - для нас? - спросил Сезар, помешивая палкой воду в котле.

- Для нас - тех, кто отстал. А отстали миллионы. И уже не могут нагнать. И я уверен, что появятся и искусственные люди. Если еще не появились. Вы их не отличите от настоящих. Но они будут иметь высокий коэффициент. Заранее. Нет, не роботы. Это будут просто другие люди. Другие озера и утки, рыба и звери. Другие люди в другом мире. И когда кто-то, как, например, вы, затеряется во времени, он не отличит ничего искусственного от данного природой.

- Возможно, в этом и предназначение цивилизации? - попытался поразмышлять вслух Сезар. - Все здоровые, умные...

- А какой ценой? Ценой миллионов отсталых, тех, у кого низкий коэффициент. В чем же их вина? Что не хватило жизни выбиться в люди? Ведь нить тянется веками - кто был наверху, тот там и остается. Мои предки были фермерами. Ваши тоже. Вам повезло, мне нет. Каждый обязан выкарабкиваться сам - такой закон. Так наши умники установили. Чтобы было как в природе. Мол, чтобы не превратиться в роботов. Принцип выживания при видимом электронном "равенстве". Умрут без наследников, будто их в мире и не было!

"Сумасшедший какой-то!.."

- А в других странах? - сдержал раздражение Сезар.

- По-разному. Мы здесь родились, это наша плоть и кровь, отчизна наша! - Гофман сел, как после тяжелой работы. - В коммунистических странах по-другому. Они пошли иным путем...

- Вы, наверное, и сбежали сюда, в глушь, в знак протеста против... ну, такого поворота событий?

- Какой, к черту, протест! Я приехал сюда в двадцать пять лет. Со злости, да. С обидой в сердце, да. Какой это протест? У меня коэффициент сто семьдесят четыре, а полюбились мы с девушкой, у которой он был свыше четырехсот. А коснулось совместной жизни - не сметь. Родители против, врачи носом крутят, а закон, хотя и не запрещает жениться с разным коэффициентом, но надо иметь справки: и от родителей, и от врачей. Конечно, согласие девушки - главное. Но ей сказали, что когда у тебя коэффициент за четыреста, то, наверное, тебе нетрудно понять, что этот холоп тебе не пара? Или хочешь, чтобы снизили? А дети? Подумай и о них. Вот так я здесь и оказался, плюнул на всех.

"Почему я ему верю? - ужаснулся Сезар. - Да он же сумасшедший и рассказывает ерунду! Нашел, называется, спокойное местечко! Неужели все, что он говорит, возможно?!"

Рубашка на спине высохла, становилось холодно, сумерки сгущались, только небосвод светлел.

"А почему, собственно, невозможно?" - подумал хладнокровно, с какой-то лютой ненавистью, будто сам себя стегал, ясно и четко провел линию, из своего времени - от изничтоженной, невзирая на запреты, дичи, загаженных рек, смога, вытоптанных лесов, миллионов голодных и неграмотных детей в джунглях, наркоманов и алкоголиков, развратников и развратниц, войн и просто убийств, тотальной слежки, гетто "неполноценных", погони за наживой, наслаждениями; безразличия к ближнему, богатства и нищеты, переполненных до отказа психиатрических больниц, демагогии и просто вранья, подозрений, опытов над людьми - все это происходило на его глазах, а нередко и с его участием. Он же знал, как все было! Только не задумывался, к чему все это может привести!

"Да я, наверное, схожу с ума! - мелькнула другая мысль. - Уже не контролирую себя, а все фиксируется..."

Будто горячая волна поднималась в нем, отрывала от земли. "Сейчас, сейчас я должен что-то придумать, я же астронавт, я всегда выходил сухим из воды".

Вцепился обеими руками за тоненький ствол. "Еще все нормально, я еще чувствую, как шершавая кора впивается в кожу!" Прижался лбом к дереву.

"Глория" оставалась последним и единственным шансом. Освободить "Глорию", если еще не разобрали, стартовать по старой программе, догнать себя бывшего - коль попал сюда, то, возможно, повезет вырваться и отсюда. Единственный шанс - стартовать и догнать себя, и тогда - пусть это будет сон, галлюцинации, эксперимент - все рассеется, когда он догонит себя, когда доставит аппаратуру на далекую станцию, где живут люди; стартовать на обратной связи и возвратиться туда, где по взморью бежит Патрис в призакатном солнце...