В эту осень скончалась матушка. Сэнсэй вместе с Дансити приехал разделить со мной обряд ночного бдения возле покойницы. Мы скоротали ночь за беседой.

После поездки в Эдо сэнсэй стал еще больше занят, чем прежде. Он часто выступал с лекциями, переписывался с учеными Сибукава Сюнкай, Кайбара Эккэн, с астрономом Ангэ, так что возможности повидаться с ним не было.

У меня же после смерти матушки стало больше досуга. Я навещала больных бедняков, щедро раздавала лекарства. Кормилица, всегда приветливая, неизменно ласковая, была со мной, и я могла, сколько хотела, зачитываться любимыми книгами.

Из дома я выходила только ночью.

В хакама (Хакама - широкие брюки, заложенные у пояса в глубокие складки.) для верховой езды, оставшихся от старшего брата, с отцовским кинжалом за поясом, прикрыв лицо высоким лиловым капюшоном, я выходила за ворота.

В полях громко звенели осенние цикады. Мои тихие шаги не нарушали их неумолчного пения. Они спешили жить, не считаясь с опасностью, торопливо доживали свой век, и печаль их наполняла поля.

Великая грусть таилась в этом бурном стремлении к жизни, и мне, бредущей в мужской одежде через ночное поле, была по сердцу эта пронзительная тоска.

Она как нельзя лучше гармонировала с моим собственным настроением.

Об этих моих ночных прогулках, о моей непочтительности, выражавшейся в том, что в разговоре я не прибавляла почетных титулов к именам влиятельных персон клана, а также о частых посещениях нашего дома юным Дансити люди сплетничали на все лады. Вскоре после Нового года я получила за это выговор от сэнсэя.

"...Вы вправе бранить меня, если видите в моих поступках только дурное, ответила я на его письмо. - Я понимаю это и со смирением принимаю Ваши слова. Но ведь сам Чжу-си учил, что добродетель женщины- в любви, вот я и старалась, как умела, соблюдать эту заповедь. Беда лишь в том, что от природы я неспособна и глупа, оттого и рождаются все эти слухи, вызывающие Ваше негодование..."

Сэнсэй был вправе бранить меня, однако я и впредь не собиралась почтительно именовать знатных особ клана. А также не думала прекратить свои ночные прогулки, и уж тем более - частые визиты юного Дансити.

Но упреки сэнсэя наполнили душу каким-то теплым и сладким чувством. Мне казалось, что я вновь убедилась в его любви, так неожиданно открывшейся мне а ту ночь, когда он читал лекцию в доме Окамото, только на этот раз его любовь ко мне выразилась в новой, своеобразной форме.

Впрочем, все это уже не могло изменить мои образ жизни. Пусть я всего лишь жалкая мошка, пусть погрязну в жизненной скверне, но у меня все же достанет сил продержаться на собственных слабых крыльях.

Я боялась лишь одного - как бы эти сплетни не дошли до ушей Дансити или его отца и не заставили ею прекратить свои посещения.

Раз уж до сэнсэя докатилась эта молва, не может быть, чтобы ни Дансити, ни его отец ничего не слыхали. В поведении Дансити не было заметно никаких перемен, однако мне не верилось, что он ничего не знает.

-- Госпожа о-Эн, какие бы небылицы вам ни пришлось услышать, не обращайте внимания и не сердитесь... - с решительным видом сказал мне однажды Дансити.

У меня даже перехватило дыхание, так твердо прозвучали эти слова.

- Зачем же мне сердиться из-за каких-то нелепых слухов... Боюсь только, как бы тебе не причинить неприятностей...- спокойно сказала я.

Дансити вспыхнул до корней волос.

- Что вы, как можно! Дансити - простой крестьянин, какие тут могут быть неприятности!.. Я хотел бы всю жизнь служить госпоже, если только позволите... - И Дансити посмотрел на меня долгим, пристальным взглядом.

В этом взгляде светилась такая сила, что я невольно опустила глаза. Искреннее, чистое чувство сияло во взоре Дансити, но в ту минуту этот мальчик внушал мне страх.

Да, я боялась страсти этого юноши, простого крестьянина, молодого и сильного, пышущего здоровьем, похожего на резвое, молодое животное, привольно живущее среди лугов и полей.

Наверно, мой страх передался Дансити, потому что он, чуть изменившись в лице, внезапно отвел глаза.

- Я сказал дерзость... Разрешите мне удалиться... - проговорил он и встал.

Через четыре дня, снова навестив пас, Дансити держался так же почтительно, как всегда, был, как обычно, скромен и прост, как будто ничего не произошло. Без всяких указаний он отыскивал для себя работу и усердно трудился. Очевидно, за эти дни он окончательно уяснил, какое может занимать место подле меня.

Так постепенно менялась и я, приобретала житейский опыт, становилась человеком.

ГЛАВА V

ПОГРЕБАЛЬНАЯ ПЕСНЯ

"...С радостью получила Ваше послание от двенадцатого декабря, с нетерпением распечатала конверт и вся ушла в чтение, ведь я давно не имела от Вас известий. Да, Вы правы, в этом году исполняется ровно пятьдесят лет со дня смерти отца, и мысли мои все время обращены к далекому прошлому, которого мне не дано было знать. Вспоминаю я также покойных братьев, и сон бежит от моего изголовья. Думаю, Вам хорошо понятны эти чувства.

Вам, разумеется, ясно, что из-за судьбы, постигшей отца, я не могу пригласить на поминки ни единого человека из нашего клана. Поэтому я решила позвать только бывших наших вассалов, долгие годы терпевших нужду и всяческие невзгоды, и поблагодарить их от всей души, устроив в их честь чайную церемонию.

Жизнь моя проходит уединенно, если кто и посещает наш дом, то лишь совсем чужие, незнакомые люди, приходящие за лекарством. В последние годы я нигде не бываю, в город тоже не езжу. Время бежит, а видеть Вас, увы, по-прежнему невозможно. Но мысленно я всегда с Вами, вот все, что мне остается. Так и живу.

26-го декабря".

С почтением...

Скоро уже шесть лет, как исчезла всякая возможность видеть сэнсэя. Вести от него приходили редко, я же писать стеснялась.

Но сегодня, во 2-м году эры Сётоку (1712 г.), вскоре после окончания скромных обрядов, которыми я отметила пятидесятилетнюю годовщину смерти отца, впервые за долгое время я получила дорогое сердцу послание.

...Мне казалось, что гроза над головой сэнсэя разразилась совсем внезапно, но теперь я вижу, что ошиблась. Несомненно, сэнсэй давно уже знал, что рано или поздно буря неминуемо грянет.