– Ты так говоришь, потому что сейчас чувствуешь себя несчастной. Но я-то знаю, как здорово ты справляешься, когда меня нет.

– Нет, не справляюсь.

– Говорю же, справляешься. Я точно знаю.

– Откуда ты знаешь? Как ты можешь знать, когда тебя нет дома?

– Ну, э-э… потому что я знаю тебя, вот откуда. Ты очень хорошая мать.

– А раньше ты говорил, что я очень хорошая актриса.

– Ты и сейчас очень хорошая актриса.

– Уж наверное, если ты веришь всему тому вздору, который я несу, когда ты переступаешь порог.

Тут я не нашелся что ответить. Милли предприняла очередную попытку вырваться на волю, и я не выдержал:

– РАДИ БОГА, ПРЕКРАТИ, МИЛЛИ. НЕСНОСНАЯ, НЕСНОСНАЯ ДЕВЧОНКА! ТЫ МЕНЯ ДОСТАЛА, МИЛЛИ!

Катерина сказала, что им пора возвращаться домой, а мне – в студию, браться за работу. Но на этот раз я не стал ловить ее на слове. Некая игла проникла под мою слоновью кожу, и я почувствовал, до чего Катерине хочется, чтобы я изменил свои планы и поехал домой. Ей хотелось, чтобы я просто был рядом. Ей требовалась моя моральная поддержка. А еще ей требовалось, чтобы я сел за руль машины, потому что она напилась до чертиков.

Мы покатили на ту сторону реки, и я рассказал Милли, что мост Альберта построен из розовой сахарной глазури, и под лучами майского солнца он действительно выглядел сахарным. Когда мы въехали в Челси, все вокруг изменилось, и в первую очередь – прохожие. Они так отличались от тех, что прогуливались по ту сторону реки, в какой-то сотне ярдов. С сумочками от "Москино" и в рубашках от Ральфа Лорана они с тем же успехом могли носить одежду ярлыками наружу. Нам предстояло проехать через богатейшие районы Лондона, прежде чем вынырнуть с другой стороны и вновь оказаться среди самых бедных слоев среднего класса.

Сорок минут спустя мы подъехали к нашей коробке из-под бижутерии в Кентиш-тауне. Я налил Милли чаю, который она, после трех пакетиков хрустящего картофеля, совершенно справедливо проигнорировала. Не знаю, почему я сразу не вылил его ради экономии времени. Потом сел рядом с ней, посадил Альфи на колени, мы еще раз посмотрели "Короля-льва" – как раз до того места, когда Симба исчезает по собственной воле, чтобы вырасти и повстречать в лесу свою утерянную любовь. Катерина налила себе еще выпить; и я порадовался, что она больше не кормит грудью, иначе Альфи наверняка скончался бы от алкогольного отравления. Мы не вспоминали наш недавний разговор, но я поймал себя на том, что чересчур громко вскрикиваю "ну разве они не прелесть?" каждый раз, когда детки, например, швыряли на пол пищу.

Я накормил детей и убрал за ними, приготовил нам ужин и убрал за нами, я выкупал детей и уложил их в постель, я сложил игрушки и даже засунул в стиральную машину белье, но, казалось, ничто не сможет вырвать из Катерины хотя бы звука одобрения. Она просто валялась на диване и пялилась в потолок. Надо отдать ей должное – она знала, когда следует завязать с выпивкой. Когда опустеет бутылка. В конце концов, Катерина объявила, что хочет пораньше лечь спать, и обняла меня.

– Дело не в тебе, дело во мне, – многозначительно сказала она, а потом так крепко стиснула меня, что едва не сломала пару ребер.

Какое-то время я еще поотирался внизу, послушал в одиночестве любимую музыку. Три раза прокрутил битловскую "Ни для кого" – ощущение было такое, словно в моей голове вдруг открылся лабиринт, в котором я заплутал. Когда же причины игнорировать спальню иссякли, пришлось последовать примеру Катерины. Но сначала я приготовил для Альфи бутылочку детского питания, поставил ее рядом с микроволновкой и проверил, как там дети. Милли в кровати не обнаружилось – она уже заняла мое место подле Катерины, поэтому я, недолго думая, забрался в детскую постель и натянул на голову одеяло с изображением Барби. Ногой я спихнул с кровати мягкие игрушки и замер, прислушиваясь к сопению Альфи в соседней кроватке.

Прошел час, а я все не мог заснуть. Я взбивал подушку и расправлял одеяло, но бессонница была вызвана вовсе не физическим неудобствами. Перед моим мысленным взором раз за разом всплывала картина: Катерина сидит на земле и горько плачет. Это совершенно не соответствовало тому образу, который оставался в моем мозгу, когда мы расставались. Не зная, что я за ней наблюдаю, Катерина не скрывала своего бессилия. И теперь, когда покровы сорваны, она больше не притворялась.

"Словно что-то упускаешь, но не можешь понять, что именно", – сказала она. Я попробовал убедить себя, что это всего лишь депрессия, вызванная гормональными изменениями, но, конечно же, всё обстояло гораздо сложнее, иначе я не страдал бы бессонницей в два часа ночи. Еще час спустя в своей кроватке завозился Альфи. Ему уже исполнился почти год, и он просыпался, как правило, один раз за ночь. Хотя вероятность, что Катерина очнется от своей винной комы, была ничтожной, я все равно спустился на кухню и подогрел бутылочку, пока Альфи не заплакал. Я глотнул детского корма, чтобы проверить температуру, и тотчас выплюнул в раковину известковую болотистую воду. Во рту остался отвратительный привкус. Теперь нужно умудриться покормить Альфи, не разбудив его окончательно. И вот мы сидели в полумраке, Альфи жадно сосал бутылочку и вдруг открыл глаза, словно только что осознал нечто очень важное. Он сосал и смотрел на меня, и я осмелился нежно произнести: "Здравствуй, Альфи Адамс", – но он продолжал сосать и смотреть. Он выглядел таким доверчивым и невинным, таким зависимым от меня, что мне почудилось, будто я в чем-то виноват перед ним. Глядя в его большие голубые глаза, я на мгновение представил, что Альфи знает обо мне всю правду, знает, почему его мать чувствует себя брошенной. Он сурово смотрел на меня, словно говоря: "Что же ты делаешь, отец?"

– Прости, Альфи, – прошептал я. – Прости.

И я был искренен.