По многим причинам, которые понятны умным людям, было бы очень худо, если бы поляки овладели страною. Если бы они завоевали её и снова посадили на престол какого-нибудь царя Димитрия, то они не удержались бы там и одного года, ибо Москвитяне и Русские, отличаясь самостоятельностью и упрямством, которым они превосходят евреев, снова перебили бы всех поляков, а Московия лишилась бы защитников и была бы совершенно разорена. Всемогущий Бог да сохранит её.
Исаак Масса (1587-1635) - голаандский
географ и купец, посещал Москву
в составе торговых делегаций.
Показание № 38
За красносельскими торгашами и московской чернью тогда удобно могли спрятаться сами Шуйские, столкнувшие Годуновское правительство в шуме и смятении уличного грабежа, насилия и пьянства. Уже тогда современники заметили, что, возбужденная политическими мотивами, чернь легко увлекается побуждениями совсем иного свойства и становится опасною для общественного порядка вообще. Переворот 17 мая 1606 года показал то же самое; в действиях черни против иноземцев так сплелись национальные мотивы и низменные инстинкты стяжания, что нельзя было сказать, чем охотнее толпа увлекалась: чувством ли ненависти против иноверцев, или же влечением пограбить их "животы". После двух дней насилий и грабежа эта же ещё не пришедшая в себя толпа была привлечена сторонниками Шуйского к делу царского избрания и своими криками поддержала их мысль поставить на царство князя Василия Шуйского...
При Василии Шуйском русские впервые воспользовались наемными европейскими войсками, посредством простого найма, и постепенно пришли к убеждению, что без таких войск вперед им воевать нельзя и что необходимо самим перенять у "немцев" их боевую технику. Эта техника и представлялась наиболее важным предметом заимствования в первые годы после смуты. Но и другие продукты заморской техники влекли к себе внимание русских людей, привыкших в смутное время своими глазами наблюдать обиход иностранцев. По мере того, как Москва оправлялась от пережитых ею потрясений, она заявляла спрос на самые разнообразные предметы заграничного производства, от музыкальных инструментов и часов до металлических изделий тонкого производства и до аптекарских снадобий, неведомых на Руси...
Под аскетическим давлением ветхой византийщины московское духовенство изгоняло всякие проявления здоровой жизнерадостности. Оно почитало грехом все, что отходило от церковного миросозерцания; оно грозило вечными муками за невинное веселье, если усматривало в нем что-либо еретическое или "басурманское". Лишь в короткие периоды больших праздников, в пьяном угаре, московский люд развертывался вовсю, поражая сторонних наблюдателей стихийною разнузданностью дикого веселья и разгула. Но на это Москва смотрела, как на "падение" и грех, в чем предстояло каяться и, быть может, страдать в аду. Иноземцы же в своей среде жили, не боясь ада, без угнетающей мысли о предстоящем неумолимом возмездии за свободное проявление жизнерадостного духа. И эти формы неведомой дотоле русским людям эпикурейской общественности неотразимо влекли к себе, как солнечный луч влечет к себе из мрака подземелья... Военное ведомство, торговая сфера, начатки промышленной техники, вопросы веры и обряда, житейские обычаи - все это стало в Москве под сильнейшее стороннее воздействие. В том или ином виде все вопросы общественности сводились к одному общему вопросу о заимствовании, и было ясно, что заботы московских охранителей о возвращении к благочестивой старине осуждались жизнью на полную неудачу.
Сергей Платонов (1860-1933)
историк, академик АН СССР.
Показание № 39
Всякий народ, при внешней опасности воодушевляется патриотизмом. В эти минуты, по естественному чувству самосохранения, он изъявляет готовность жертвовать всем для защиты отечества. Гордость его возмущается чужими притязаниями, и он стремится дать им отпор. Но патриотизм не составляет ещё общественное мнение. Тот же народ, как скоро он снова погрузился в свою обыденную жизнь, может оказать полнейшее равнодушие к общественным делам. Любовь к отечеству есть общее чувство, а не политическое направление. Без неё не может существовать ни одно государство; она подвигает людей на великие дела, но она также совместна с деспотизмом, как и с политическою свободой. Что могло быть величавее восстания России против поляков под знаменем Минина и Пожарского? Но едва ли кто станет считать этот подвиг за выражение созревшей общественной мысли. На соборах того времени её нет и следа; в дальнейшей истории исчезают всякие её признаки. Все совершается действием сверху, а не силой общественного сознания. Поэтому когда идеи, которыми живет общество, ограничиваются патриотизмом, в этом невозможно видеть серьезного общественного мнения. Это скорее признак младенческого состояния политической мысли.
Борис Чичерин (1828-1904)
философ, историк, публицист,
общественный деятель.
Показание № 40
Хотя обязанности должностных лиц у Мосхов носят почти одинаковые названия, как и в Польше, однако, в самом отправлении большей части их видна, с той и с другой стороны разница. У Поляков все направлено к свободе знати, в Московии же, вообще говоря, все находится в жалком, рабском подчинении. Некоторые высшие должности, когда-то обладавшие некоторым подобием свободы, либо совершенно отменены царями, или же власть и могущество их до того ограничены, что даже сами бояре, именовавшиеся правителями государства, ныне едва-едва могут считаться наравне с частными, простыми советниками. Но, кажется, многих (я далек от того, чтобы сказать "всех"), одновременно с из обессилением, одолело сильное любостяжание, которым они, хоть отчасти, удовлетворяют если не честолюбию своему, то жадности. Так сильно господствует ныне обман, подкуп, до того стало обычным развращать и развращаться! . .
Дабы открыто явить себя ревностными хранителями стародавних понятий, Русские не допускают всех, без разбора, чужестранцев внутрь страны, а тех, кои допущены и кои начнут говорить об изменении существующего порядка, тех они выслушивают не благосклонно... Мало того, говоря об иностранных делах, они обыкновенно упорно твердят: хорошо это у них делается, да только не по нашему обычаю. Ибо они легковерно ласкают себя льстивым убеждением, что кроме Московии нигде ничего хорошего не делается и что людям хорошо только у них.
Едят они просто, но обильно, а также много спят. Цвет лица у них такой же, как у европейцев, благодаря холодному климату, исправившему первоначально темный, азиатский. Внешний вид женщин несколько более изящен, но лицо у них круглое, губы выдаются вперед и брови всегда подкрашены, да и все лицо разрисовано, ибо они все употребляют притирания. Обыкновение румяниться считается, в силу привычки, столь необходимым, что женщину, не пожелавшую покрасить свое лицо, сочли бы за надменную и стремящуюся отличиться перед другими, ибо она-де дерзко считает себя достаточно красивою, нарядною и без краски. Большинство женщин посвящают сему простому занятию много труда, но в возмездие за эту поддельную красоту, они, приближаясь к старости, имеют лица, изборожденные морщинами. Так сильно они белят и румянят его, некрасивое, в естественном своем виде, хотя не могу отрицать того, что и у Русских встречаются свои Венеры...
Когда бранятся, Русские наши в обыкновенных разговорах не прибегают, как это обычно делается у многих народов, к заклятиям небесными и подземными богами, но говорят почти богохульства, пользуясь постоянно бесстыдными выражениями. Рассерженные чем бы то ни было, они называют мать противника своего, жидовкою, язычницею, нечистою, сукою и непотребною женщиною. Своих врагов, рабов и детей они бесчестят названиями щенят и выблядков, или же грозят им тем, что позорным образом исковеркают им уши, глаза, нос, все лицо и изнасилуют их мать... Впрочем, Русские, не стесняясь, задирают и иностранцев всяких, в особенности же немцев, бесстыдными речами и, если встретятся случайно с ними, то громко обзывают их глупейшею бранью "шишами". И хотя эта легкомысленная дерзость языка нередко наказывается тяжким бичеванием, все-таки Русские от неё нисколько не исправляются...