Ира Болотина не пускает меня на прибор, потому что я не включил ее в свою статью. Здоровая сытая бабища лет тридцати пяти. Она приезжает на работу к восьми, включает прибор и уходит болтать к подруге. Я прихожу и ничего не могу сделать. Ехать на работу мне два часа. Тогда я встаю в пять, приезжаю раньше ее и сажусь за работу. И так месяцами. Она бесится, но ничего поделать не может. Но если я отойду, она тут же займет мое место...

Иду за деньгами - их нет, нет, нет... Реактивов нет, нет, нет... Ничего нет, людей нет, советчиков уйма и все ничего не понимают! Наука уходит, а я трясу своими лохмотьями далеко позади! И так все три года. Конечно, любил то, что получилось, гордился, оправдывал как только мог, прощал все слабости, видел только сильные стороны, достижения... как всегда это у меня, во всех делах. Я все знал о своей работе - и прощал. Какое-то время, конечно. Это как любовь к своему ребенку. Конечно, я догадывался, что не проявил большой глубины, не сумел ничего крупного придумать. Но не это самое печальное, как я сейчас понимаю. Я так и не понял, что могу сам в науке! Ни тогда, ни после - все эти двадцать с лишним лет! А потом это потеряло актуальность - пропал интерес. Но досада осталась. Как тот столбик в детстве, через который побоялся перепрыгнуть.

Это теперь я знаю, а тогда?.. Смутное недовольство и острая злоба на мелкие ежедневные препятствия. Никаких, конечно, обобщений. А кивать на обстоятельства я никогда не любил.

Я продвинулся дальше в область, в которой чувствовал себя напряженно. Усовершенствовать свои знания было сложно, при том темпе работы, который я задал себе. Как я ни уверял себя, что "закапывание" в основы мало поможет, спокойней мне не становилось. Моя "фундаментальность" спорила с моим любопытством, стремлением крутиться вокруг своих "молекулок" целыми днями.

Итак, я стал ученым, утвердился в своей страсти к науке, чувствовал себя победителем. Благодаря Ленинграду и М.В., увидел совсем другой масштаб в науке, да и в людях, в жизни. И сделал большую глупость, женившись.

15

Бывает, проживешь где-то неделю и уже считаешь это место своим. В Ленинграде я остался чужим. Этот холодный ровный, продуваемый всеми ветрами город я не любил. После уютного маленького городка он был для меня страшен и нелюдим. Я часто по воскресным дням бродил по улицам, смотрел на лица, на дома... И не понимал, как здесь можно жить, да еще и любить - эту ледяную грязную воду, парадность улиц и убожество, черноту дворов, огромные коммуналки, разбитые ступени, грохочущие трамваи с широкими, как ворота, дверями...

Я не видел ничего больше, потому что только работал, а в остальное время восстанавливал силы. Может, не так примитивно все было, но я ничего не помню о своих ленинградских знакомых - их почти не было. Я жил как во сне, без воздуха, тепла, общения. Меня угнетали библиотеки, своей огромностью, холодом, сложностью каталогов... Я выписывал книги, множество журналов и все должен был прочитать. Я читал много, но больше просматривал, плохо понимая. С детства привычка: если не понимаю, то вместо того, чтобы остановиться, разобраться или вовсе отложить, какой-то бес тянет меня дальше, и я выуживаю крохи из многих страниц, голова пухнет, трачу время... Потом я обнаружил, что, как во всем плохом, в этом есть капля хорошего: многократно читая одно и то же, постепенно выуживая одну деталь за другой, я многое запомнил и понял. Этот метод противоположен вдумчивому закапыванию в справочники и словари и, наверное, хуже его, как и многое, что я придумал для себя. Мне нужна была хотя бы иллюзия продвижения, и хотелось увидеть свое дело целиком, сразу, пусть поверхностно. Если я не вижу все дело сразу, то не вижу ничего.

Я нашел учителя? В каком-то ограниченном смысле - да. Но это не был тот идеал ученого и человека, каким казался мне Мартинсон. Наверное, я стал старше, больше видел и уже никому так не доверял. М.В. не был для меня ни идеалом, ни даже образцом для подражания. И в моем деле ничего не понимал. Но он был светлой личностью и скрашивал мою довольно суровую жизнь. Благодаря ему я увидел, что можно наукой заниматься совсем не так, как пытаюсь я. Я не раз говорил ему о своих пробелах в образовании. Он задумывался, потом смеялся - "знаете, сколько лет я все собираюсь постичь..." и называл какую-нибудь новую область. И это не особенно угнетало его, он писал поверхностные статьи о связи физики и биологии, потом огромные тома, сплошная эклектика. Другой человек. Но вспоминаю его с благодарностью: если бы не он, сидел бы я в своем Тарту и был бы там "нашим крупным ученым". А скорей всего, они бы меня заклевали, и я читал бы лекции, лысый, старый, со своей толстой первой женой. Что за глупости лезут в голову!

16

Я почти ничего не пишу о науке, о ПРОЦЕССЕ - работе, людях, с которыми виделся каждый день, разговаривал, смеялся, они мне помогали... О своих радостях, победах... Ничего! Может, когда-нибудь, в другом месте, но вряд ли. Не вспоминается. Никогда не вспоминаю этого, что поделаешь. Странно, это было важно для меня тогда, значительно, ведь я жил этим. Много лет именно это - работа и люди, удерживали меня в науке.

Это-то мне ясно, мне другое не ясно - почему я ушел. Ведь не потому, что любил, а потому что НЕ ЛЮБИЛ. Что же я не любил, что отталкивало меня? Об этом я стараюсь писать, а не "дать верную картину" - и то и се, и третье, и десятое... Никакой "картины жизни" я давать не собираюсь. Я говорю с собой. Этот текст - МОНОЛОГ, то есть, голос в тишине, вот что такое - "монолог". Голос о том, что для меня важно. Здесь не может быть больших художеств, вся суть только в голосе. Это моя речь, тот "след на стекле", о котором говорил Мандельштам. Этот след - жизнь, как я ее чувствую сейчас. Я смотрю сверху, из конца. Я ушел из науки, а не остался, вот в чем вопрос. Если бы остался, была бы идиллия и мемуары. Если бы просто жил и так и сяк, то были бы "итоги", как у умного холодного Моэма. У меня - "монолог".

17

Итак, никаких сомнений в своем "предназначении" у меня после Ленинграда не было. Несмотря на большие сложности. А, может, даже благодаря им - ведь мне легче было гордиться тем, что я сумел. Будь у меня идеальные условия, я бы, может, скорей понял, что не гожусь для науки. Но это уже область, которой я стараюсь не касаться: я не знаю, что "было бы"... И все-таки, смутное ощущение того, что не все идет "как надо", у меня было. Иногда возникало. Я по-другому себе представлял путь. Я не был ошарашен трудностями, борьбой, я был озадачен мелкостью борьбы, ее приземленностью. Не подозревал даже, что она будет происходить где-то на земле, иногда в грязи. Я-то думал о небесах, о чем-то совершенно оторванном от жизни. А здесь я порой чувствовал, что бьюсь как муха в глицерине.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, или ПУЩИНО

1

Я закончил работу, и возникла возможность выбора: вернуться в Тарту или перебраться в Пущино. Я поехал в Тарту, чтобы все увидеть, и решить. Я не умею собирать аргументы и сознательно рассчитывать будущее. Мне нужно увидеть картину жизни, почувствовать ее дух, ритм... тишину, свет, тепло, холод, которые ожидают меня. То, что я увидел, о многом напомнило, но будущего здесь не было. Я не мог его представить здесь. Ощущение замкнутого пространства и скуки. В России мне все было ближе и интересней: образ жизни, язык, мысли, открытость, перспективы... В Эстонии все уже казалось чужим. Разъехались знакомые и приятели, студенческая жизнь катилась мимо меня. Симпатичный городишко, тихий, чистый... деревья, те же скамейки. Здесь мы гуляли, вот здесь сидели... Смутная тоска. Возникла и прошла.

Может, я бы и согласился на место лаборанта, и жить, снимая квартиру, как они любезно обещали мне, если бы не это ощущение беспросветной скуки.

Нет, выбора я не видел. Слишком неравными казались возможности открывшихся передо мной дорог. Хотя многие потом удивлялись, как это я не вернулся в тихую сытую Эстонию, и мои объяснения казались им непонятными. Но меня не привлекала сытая удобная жизнь и вообще все обычное.