Пани Рудецкая поднесла к глазам платок.

Стефа, прильнувшая к ее коленям, вся содрогалась.

— Мама, отчего вы не вызвали меня раньше?

— Не успели, детка, все произошло так быстро… Пани Рудецкая гладила Стефу по голове, сквозь слезы глядя на ее сломленную печалью фигурку. Прижав ее к себе, спросила тихо:

— Стенечка, дитя мое, будь со мной откровенной и скажи правду: ты… любишь майората?

Девушка заплакала громче:

— Да… да!

— Как она угадала, как поняла все! — шепнула пани Рудецкая. — О, мама… Стеня, ты должна уехать оттуда.

— Я уеду, мамочка, вернусь к вам, но мне так тяжко…

Рудецкие задержали у себя дочку на две недели — она была очень расстроена, и родители опасались за ее здоровье. Мать старалась держаться с ней как можно ласковее. Отец не уступал ей в заботах о дочке, и Стефа понемногу приходила в себя, успокаивалась, начинала тосковать по Слодковицам. Она упорно прогоняла любые мысли о Вальдемаре, но напрасно: он стоял у нее перед глазами, красивый, изящный победитель. Такой, каким был некогда Мачей. Но Вальдемар был более ироничен и обладал несравнимо большей силой воли, несгибаемым характером и гораздо меньше верил в людей…

— А как бы поступил он?

Она пыталась заглушить тоску, но не могла. Она уже успела привыкнуть к иной жизни, в роскоши. Легко жить без роскоши и комфорта, если не довелось никогда его испытать — а вот отвыкать тяжелее… Хотя Стефа и не показывала этого, чего-то ей не хватало. Игры с восьмилетней Зосей не могли теперь ее развеселить, как встарь. Брат Юрек, веселый четырнадцатилетний сорванец, учившийся у жившего в Ручаеве домашнего учителя, теперь попросту раздражал Стефу своим буйным весельем. Девушка сама себя не узнавала: год назад и. она носилась с братом и сестренкой по всему дому, играя в лошадки и производя еще больше шума. Теперь же Зоська поглядывала на нее словно бы с большим уважением и даже не без опасений. Не таскала ее запросто за платье, как раньше. Но Стефа все же ласкала ее по-прежнему, и малышка недоумевала:

— А почему Юрек говорит, что Стефа изменилась? Юрек врет! Стефа такая же самая. — И тут же добавляла, сделав серьезную мордашку: — Стеня, расскажи мне о Люци, я ее так люблю!

И начинались рассказы, которые очень любила и сама Стефа — потому что они возвращали ее в Слодковцы.

С Юреком обстояло труднее. Он обиженно косился на старшую сестру, повторяя всем и каждому:

— Стенька теперь — совсем взрослая панна. Даже в лошадки не хочет поиграть, все думает и думает. Ей бы уж пора носить платье со шлейфом, как у взрослых дам!

Стефа, однако, покорила его рассказом о глембовических конюшнях, псарне и зверинце, но с тех пор не знала покоя — Юрек то и дело домогался подробностей. Однажды на уроке он спросил учителя, молодого студента-юриста, большого демократа:

— Вам нравится Стефа?

— Очень красивая панна и очень милая.

— Эге! Вы так говорите, потому что она моя сестра. А вы вот скажите честно, как коллеге по учебе…

— Я и говорю честно: она красивая и милая, вот только… большая дама.

У Юрека широко открылись и глаза, и рот:

— Как это? Стенька — и вдруг большая дама?

— Тебе этого пока что не понять. Панна Стефания проникнута аристократизмом. Пока что ее не успели изменить, она симпатичная и совсем не чванная… но, это пройдет. Они ее переделают на свой манер.

Юрек обиделся за сестру:

— Да ничего подобного! Стефа всегда будет нашей, а не какой-то там аристократкой! Жалко, что она теперь такая серьезная… но это все из-за бабушкиной смерти. Она потом исправится. — Он подумал и спросил: — А разве аристократия — это что-то плохое?

Студент пренебрежительно скривился:

— От этих напыщенных глупцов — никакой пользы обществу. Сущие нули! Но ты этого, повторяю, пока что не поймешь.

— Но таких коней, как в Слодковицах и Глембовичах, даже у нас нет. Уж я-то знаю, Стенька рассказывала. А какие там звери, какие псы! И самый красивый — большой дог Пандур, он от майората ни на шаг не отходит. Вы его сами видели на фотографии.

Студент пожал плечами. Он не любил, когда кто-нибудь поминал при нем Глембовичи, ибо знакомый ему понаслышке майорат неким странным образом опровергал или искажал его излюбленные теории об аристократии, был словно бы исключением из правил, а будущий адвокат терпеть не мог исключений из правил…

За Стефой внимательно наблюдал и Нарницкий. Из нескольких разговоров с ней он заключил, что она отнюдь не равнодушна к майорату Михоровскому, и это его раздражало. Он никак не мог догадаться, отвечают ли Стефе в Глембовичах взаимностью.

Однако он недолго пребывал в неведении. Неким ключиком к загадке стали для него глембовические фотографии. Он понимал, что такая Стефа может нравиться и ей грозит опасность со стороны майората, особенно если он заметит ее расположение к себе. Однако Нарницкий не знал о подробностях печальной истории покойной своей тетки Рембовской — только смутные предания, бытовавшие в семье. Он не ведал о самом важном, об удивительном стечении обстоятельств — о злом роке, нависшем сейчас над Стефой. Не понимал, что с ней происходит. И не хотел верить, что Стефа любит без взаимности, имея к тому не одно доказательство.

Нарницкий окружил Стефу ненавязчивым вниманием, намереваясь как можно дольше задержать ее в Ручаеве. Он не навязывал ей, но постоянно находился рядом. Как-то он попросил у нее фотографии из Глембовичей. Стефа разложила на столе большие картоны паспарту и смотрела на них с таким любопытством, словно видела впервые. Нарницкий внимательно посмотрел на нее и спросил:

— Кузина, вас кто-нибудь расставлял по местам? — он показывал на группу в маскарадных костюмах.

— Конечно, фотограф.

— Майорат не похож на человека, которого кто-то уместил на указанном месте.

— Да, он сам потом подошел.

— Так и чувствуется.

— Он тебе нравится? — спросила Стефа с совершенно равнодушным выражением лица.

— Кто, майорат?

— Ну да…

Нарницкий хотел было сказать: «Надутый щеголь!», но вовремя сообразил, что это будет чересчур бросающейся в глаза ложью и Стефа угадает его побуждение. Выражать таким образом ревность показалось ему чересчур низким, и Нарницкий ответил искренне:

— Симпатичный и очень элегантный, к тому же в нем чувствуется поистине светский человек.

Стефа глянула на кузена с благодарностью:

— Да, ты хорошо сказал. Он именно таков. Нарницкий, заметивший ее внезапное оживление, продолжал, не спуская с нее глаз:

— У него умное лицо, в нем чувствуется энергия. Такие люди смело идут к цели, сметая любые препятствия — и оттого опасны… А прошлое майората, не столь уж далекое, было весьма бурным…

— Зачем ты мне это говоришь? — тихо спросила Стефа.

Нарницкий пожал плечами:

— Я говорю не о конкретном человеке, а о типичном характере, свойственном людям определенного склада. Могу добавить разве, что люди с такой энергией и прошлым, особенно обладающие вдобавок миллионами, не выбирают средства, чтобы удовлетворить свои капризы, пусть даже минутные. А если он светский человек до мозга костей — тем хуже. Этакий бархатный плащик, скрывающий феодала — ибо у него есть эти черты — и помогающий ему претворять в жизнь свои фантазии.

— Ты не должен, не зная его, говорить о нем столь уверенно.

— Я неправ? Характер у него иной?

— Нет, характер его ты угадал верно… но плохо о нем думаешь.

— Извини, кузина! Но уж если у меня нет оснований судить о нем уверенно, ты тоже не можешь за него ручаться.

— Я его знаю лучше.

— По светским салонам! Как большого пана, светского человека, спортсмена, интересного собеседника, танцора. Но это ничего не доказывает. Это-то и есть тот бархатный плащик…

Глаза Стефы сверкнули:

— Я еще знаю его как подлинного гражданина, хозяина больших поместий, настоящего патриота и… весьма культурного человека. Он исключительно умен и придерживается крайне либеральных взглядов.

Нарницкий искоса поглядывал на воодушевившуюся Стефу. Губы его дрожали от подавляемого гнева. Когда он ответил, в голосе его появились шипящие нотки: