Но он удержал ее:
— Играйте, умоляю!
Она уступила, побежденная силой его голоса. Вальдемар провел рукою по лбу и отступил.
Стефа играла пятую вариацию. Ее пальцы шевелились беззвучно — большего шума не произвел бы и мотылек, задевая крылышками цветы. Словно в забытьи она доиграла вариацию до половины, вскочила и, рассерженная, опустив крышку фортепиано, бросилась к двери.
Вальдемар, неподвижно стоявший у окна, поклонился ей:
— Завершение прекрасно. А вся ваша игра — выше любой похвалы. Благодарю вас.
Девушка выбежала.
Глядя ей вслед, Вальдемар громко сказал:
— Огонь, заключенный в чашечке белой лилии…
Ужин был сервирован на террасе. Успокоившись, веселый, Вальдемар хвалил игру Стефы, шутил с Люцией, даже с Пронтницким разговаривал дружелюбнее обычного. В конце концов он предложил прокатиться на лодке по озеру.
Стефа, не сердившаяся на него более, согласилась. В лодку они уселись вчетвером. Вальдемар греб. Пронтницкий управлял рулем. Стефа и Люция уселись на скамью посередине, лицом к Вальдемару. Однако Люция, проделав хитрый маневр, оказалась лицом к лицу с Эдмундом.
Июньский закат рассыпал искры на голубой воде, лебеди плыли за лодкой. Стефа брызгала на них водой, смеясь, когда птицы сердились. Вальдемар смотрел, как ее пальцы, погружаясь в воду, приобретают цвет жемчуга, слушал ее смех и думал:
«Как легко это уничтожить… Достаточно сжать что есть силы ее руку в своей, впиться в уста — и пропадут и свобода и грация, угаснет ее смех, завянет, словно букетик ландышей на лютом морозе… Боже, кто эта девушка? Она не ангел, но обладает ангельской чистотой, она не демон, но в ней — темперамент демона… Феноменально, просто феноменально! Должен ли я перевоплотиться в ангела, чтобы завоевать ее? Нет, не получится у меня. Да и не нужна она мне в качестве ангела. Наоборот, я жажду, чтобы она отдала мне все демонское, скрывающееся в ней, все ангельское пусть бережет для будущего мужа…»
Невольно он глянул на Пронтницкого:
— А если будущим мужем станет вот этот? Нет, они никак не пара, это было бы ужасно…
И вновь задумчиво посмотрел на Стефу: «Для кого она создана? Кто завоюет ее? Но довольно ли будет для нее моих объятий? Для этого она слишком чиста! Я обрывал лепестки прекраснейших орхидей, но мимозы всегда чтил. Она и есть мимоза, немного терпения, и она будет моей!»
Стефа чуяла на себе его взгляд, но преспокойно забавлялась, плеская водою на лебедей. Наконец, чтобы прервать молчание, сказала:
— Вы путешествовали по морю… Расскажите, что при этом чувствовали. Должно быть, прекрасно?
— А вам не доводилось плавать по морю?
— Я была раза два на Балтике, но это совсем другое…
— Больше всего я люблю Адриатику и Тихий океан — два контраста, словно балерина в голубом тюле рядом с цирковым борцом. На Адриатике я любил плавать на паруснике, один или с рулевым. Но в океан нужно выходить на могучем корабле, неподвластном волнам. Не из одной только осторожности, но еще и затем, чтобы противопоставить колоссу вод силу человеческого разума. Я пережил в океане два шторма и ужасный тайфун, однажды уже готовились спускать спасательные шлюпки.
— Должно быть, это незабываемые впечатления?
— Колоссальные! Единственные в своем роде. Человек словно сходится в поединке с океаном. На смену страху смерти приходит не бессилие, а азарт. Борясь с титаном, человек сам становится титаном, глядя на необозримое скопище бушующих волн, слыша рык и грохот, о каких на суше и представления не имеют, человек проникается уважением к себе — за то, что выжил посреди этого ада. Чудное ощущение, поглощающее тебя всецело…
— Не каждый способен проникнуться такими чувствами, должно быть, — сказала Стефа. — Мне кажется, нужно иметь недюжинную силу духа и пренебрежение к спокойной жизни вдали от опасностей…
Вальдемар усмехнулся:
— Ну, силы духа у меня достаточно, а что до спокойной жизни… Видите ли, в таких случаях преобладает простая философия: «Единожды жить, единожды умереть», а одновременно энергия и ярость шепчут тебе на ухо: «Умрешь, если дашь себя победить». Иногда океан побеждает, погребая тысячу жертв… но всегда кто-то остается в живых, словно бы для того, чтобы принизить победу океана, умалить его мощь. Ничего нет сильнее триумфа защитников корабля, который не удалось потопить тайфуну. А я, чтобы не остаться во время бури праздным зрителем, работал с матросами на такелаже, или у буссоли, или вместе с капитаном руководил починкой повреждений.
— И это не было вам в тягость?
— Это мне доставляло удовольствие. Я был одним среди равных в борьбе против чудовища. На трансатлантических линиях знали мою слабость — я любил оставаться на палубе, когда буря утихала, когда вспененный океан тяжело, яростно вздыхал, словно в великанских легких не хватало кислорода. А корабль распускал тогда паруса, триумфально выдыхал дым, винт рассекал вспененные воды, гордо увлекая корабль вперед. Бурю на море считаю одним из прекраснейших явлений.
— Вы любите опасность?
— Она меня воодушевляет. Самое несносное на свете — дамы на корабле: едва ветерок подует чуть сильнее — паника, истерика, рыдания! Любопытно, как вы держались бы?
— Ну, я наверняка не билась бы в истерике, но боялась бы ужасно.
Вальдемар усмехнулся:
— Кто бы мне объяснил, почему женщины проливают порой столько слез, хотя в иных случаях превосходят нас отвагой…
— В чем, например?
— В чем? Хотя бы в борьбе с нами. Вы, женщины, — захватчицы, вечно грозящие роду мужскому, опасность крайне серьезная, хоть и скрытая… этакие острейшие коготки в бархатной перчатке.
— Неужели и вы боитесь этих коготков?
— А вы в этом сомневаетесь?
— Чуточку.
— И совершенно справедливо, — засмеялся Вальдемар, вынул весла из уключин и положил их себе на колени.
Лодка тихо, бесшумно, словно лист, плыла по спокойной воде, поднимая невысокие волны.
Эдмунд говорил с Люцией о танцах, громко и весьма развязно.
Склонившись к Стефе, Вальдемар спросил:
— Значит, вы чувствуете, что я не труслив… даже в борьбе с женщинами?! Прекрасно! Не буду перечить! Пусть даже сражаться с женщиной порой опаснее, чем таскать льва за хвост — потому что с женщиной никогда не знаешь, чем все кончится. У Ницше Заратустра говорил: «Двух вещей жаждет настоящий мужчина: опасности и игрушек, а потому и тянется к женщине, как к опаснейшей игрушке».
— Хорошенькая теория! Неужели вы считаете женщин всего лишь игрушками или прирученными зверюшками, которые могут укусить?
— Ну, порой этих зверюшек еще только предстоит приручить. В этом и заключена главная опасность… Прирученную зверюшку легче заставить подавать лапку…
— Вы отъявленный циник!
— Клевета! Простите, если я вас задел, но я лишь дополнил приведенное вами же сравнение. То же самое можно изложить гораздо эффектнее. Итак: женщина — это существо, за обладание которым мужчина сражается, и чем длиннее у нее коготки, тем яростнее он борется. Не каждая схватка приводит к ожидаемым результатам, но каждая завершается победой… почти каждая, ибо мужчина всегда уносит в клыках столько добычи, сколько сумел захватить, а это уж зависит от его умения. Тот же Ницше поведал: «Идешь к женщине — не забудь плетку». Это аллегория, конечно. А если сам покоришься ей — станешь мостом, по которому она пройдет не раздумывая и не колеблясь.
— О каком же сорте женщин вы говорите?
— В вашем присутствии я могу говорить только о наивысшем их сорте.
— Вы говорите загадками.
— Нет. Я всего лишь знакомлю вас со своими взглядами. Я могу приблизиться к женщине, стоящей на вершине морали, и галантно вести ее за руку, но я буду смотреть ей в глаза… или даже сверху вниз и ни за что на свете — снизу вверх. Не стану ни молиться на нее, ни падать на колени. А вы бы что предпочли — чтобы ваш избранник приблизился к вам с плетью Ницше в руке или молил о любви на коленях, закатив романтически глазки?
— Я, пожалуй, предпочла бы первое — но при условии, что этот человек не пользовался бы своей силой, словно обухом, а держался бы со мной, как с равной. И вовсе не обязательно смотреть на меня снизу вверх.