О чем тогда говорил Мальшет? Они спорили о каком-то течении в Великом, или Тихом, океане, видимо еще не открытом, так как Санди усомнился, есть ли это течение.
Мальшет уверял, что оно должно существовать! Может быть, он открыл его на кончике пера, как астрономы открывают новую планету?
- Пора бы и за стол,- напомнил жене Фома Сергеевич, но Ангелина Ефимовна только отмахнулась:
- Рано. Еще не пришли Ефремовы!
Однако они оказались легки на помине, и в ту же минуту в комнату вошла Марфа Ефремова со своим мужем. Та самая Марфа, о подвиге которой говорила когда-то вся страна.
Я смотрела на нее во все глаза.
Вот она стоит передо мной, еще не видя меня, оживленная, улыбающаяся, и пожимает руки друзьям. Красивая, энергичная, собранная женщина. Серебристое платье без рукавов ладно облегает ее статную, стройную фигуру. Как прямо она держится... и вдруг я поняла почему, под тонким платьем на ней был ортопедический корсет. Бедняжка!.. Только к ней не очень-то подходит это жалостливое слово: умная, решительная, знающая себе цену, директор научно-исследовательского института.
Ренату она поцеловала, а когда ей сказали: "Вот та самая Марфенька", то и меня.
- Теперь скорее за стол,- сказал хозяин Фома Сергеевич. Кажется, он опасался, что их гости оголодали. Но когда мы перешли в соседнюю комнату, где был заранее сервирован стол, все ахнули: стены были увешаны картинами Ренаты. Милая Ангелина Ефимовна устроила для друзей выставку юной художницы Тутавы. Первую в жизни Ренаты выставку.
Я была так поражена картинами Ренаты, что на какое-то время забыла, где нахожусь. Словно раздвинулись стены комнаты и я оказалась перед суровой и манящей морской далью, под ярким, невиданного цвета небом.
Может быть, специалисты и нашли бы какие-то недочеты в этих полотнах, но я знаю только одно: чем я дольше смотрела на них, тем сильнее проникалась самим духом Севера, Предокеанья и Времени.
Я хочу, чтоб меня поняли. Передо мной висели на стене этюды, эскизы, фрагменты к еще не написанной или не завершенной картине, всякие наброски с натуры, акварель, масло, зарисовки карандашом, но то, что на них было изображено, не могло быть вчера или позавчера, даже не сегодня, только Завтра.
Она писала улицы Баклан, где жила, рыбачьи шхуны, что видела у причалов, корабли на рейде, озаренные солнцем; заросли цветущих кустарников на фоне далекого вулкана, алый вертолет над спокойными оленями с причудливыми и тяжелыми рогами, зимнее утро в рыбачьем порту (каждый канат опушен инеем), современный поселок коряков с красными, зелеными, синими крышами. Коряков не в кухлянке, как мы привыкли их представлять, а в морской или лётной форме или в полосатом пуловере, задумавшихся у стеллажа с книгами... Птичий базар на утесах, взметнувшиеся в небо краны в пестром и шумном порту, веселые работницы за разделкой рыбы. Но ни у кого ни разу не видела я такого радостного, такого зовущего, прямо-таки ослепительного Завтра. Эти рисунки были совершенно не похожи на все, что мне до сих пор удавалось видеть, столько в них было ошеломляющего своеобразия...
И вдруг я увидела акварельный портрет ее брата Иннокентия.
Все то, что я почувствовала в фотографии,- намек, тень чего-то скрытого, Рената вынесла как главное, не уделив деталям портрета никакого внимания. Словно это был эскиз его души. Не красота лица, пусть так своеобразен овал, так прекрасен большой чистый лоб, прямой нос, плотно сжатые губы, но красота человеческого духа, то, что виделось во взгляде серьезных вдумчивых глаз,- напряжение мысли, раздумья, внутренняя жизнь и характер, полный противоречий.
Но, говоря честно, об этом я подумала потом, а в тот момент я была во власти того, кто изображен на портрете. Стояла потрясенная и не могла оторвать глаз от этого мужского лица.
Рената мягко тронула меня за плечо.
- Не смотри на него так,- прошептала она встревоженно,- идем к столу.
Все уже садились за стол, обмениваясь восторженными репликами по поводу творчества Ренаты Тутавы.
За столом я очутилась между Мальшетом и Ефремовым. Марфа Евгеньевна сидела напротив, рядом с хозяйкой. Рената - в конце длинного стола.
Гости изрядно проголодались. Они весело накинулись на закуски и жареную индейку, с шумом наливали разные вина.
Все были в хорошем настроении. Провозглашали веселые тосты за именинницу, за успех Ренаты.
Смех, возгласы, речи, звон бокалов, стук ножей и вилок - вокруг от души радовались друг другу хорошие люди, и мне тоже было очень хорошо.
- Кто же вы, названная моим именем? - вдруг обратилась ко мне Марфа Ефремова.
- Я еще никто! - пошутила я.- Ничего не успела совершить...
- Сколько вам лет?
- Восемнадцать с половиной.
- Можно, я скажу? - вмешалась Рената, подняв руку, как в школе.Марфенька с пятнадцати лет - глава семьи. Работала слесарем и училась...
В общем, Рената все отбарабанила за меня, но мою знаменитую тезку это не удовлетворило.
- Это хорошо, что вы так серьезно готовитесь к жизни... Хотя это порой кончается препирательством с жизнью,- непонятно сказала Марфа Евгеньевна.- А что для вас есть главное в жизни?
Что есть главное? Многое для меня было важным, но что самое главное? Марфа Евгеньевна молча смотрела на меня. Молчание грозило затянуться.
- Говори, Марфенька,- шепнула мне через стол Рената.
Почему-то ее об этом не спрашивали. Художница. А я - слесарь, окончившая заочно техникум. Им интересно, что является для рабочей девушки главным.
- Я слишком мало жила,- начала я тихо,- но кое-что я уже знаю твердо: я никогда не соглашусь принять ничтожество человека и примириться с этим... Я работала на огромном заводе, где все знали и помнили моего отца. Ко мне очень хорошо относились, даже плохие люди. Как это ни странно, я не понимаю, почему, но плохие люди относились ко мне даже лучше, чем хорошие. Но это я к слову. Техника меня оставила равнодушной, и я пошла учиться в гидрометеорологический техникум. Мне нужно было поскорее получить профессию, а уж институт - потом. Еще надо разобраться, в какой именно институт!.. По-моему, самое большое счастье на земле - это посвятить себя науке. Естественным наукам: биологии, океанологии, метеорологии. Сколько всяких "логий" и какие-то счастливцы ими занимаются! Но они, многие из них, совсем даже не помнят, если не сталкиваются в лоб, что есть на свете, например, воры, бандиты, пьяницы, всякие опустившиеся женщины. А если они есть, может, это эгоизм с моей стороны - стремиться к чистой науке? Выходит, пусть кто-то другой вытаскивает тех тонущих и заблудившихся? Может, я обязана стать юристом? Но так не хочется идти на юридический... Тогда наука будет для меня словно корабль с алыми парусами, который никогда так и не придет...