- Раскулачили подчистую! - натянуто шутит он. - Можешь гордиться, Егор, теперь мы выполнили план госпоставок на двести процентов!
Трубников молчит. Кочетков подходит к нему и видит погасшее лицо друга.
- Ну ладно, Егор... Давай жить дальше.
- А как? - глухо произносит Трубников. - Мне стыдно людям в глаза глядеть. Выходит, и кто лодыря гонял и кто вкалывал кровь с носу - всех под одну гребенку обстригли...
- Никто тебя не винит. - Кочетков нервно закуривает.
- Ладно, помолчи... - Трубников снова смотрит на заплаканное окно, за которым с пробуксовкой ползет очередной грузовик с зерном.
Возвращается Прасковья и тихо проходит в кабинет. За ней появляются Игнат Захарыч, Самохина, кузнец Ширяев, Павел Маркушев.
За окном проползает новый грузовик.
- Да пройдут они когда-нибудь, мать их в душу?! - кричит в бешенстве Трубников.
- Слава тебе господи, выздоровел! - слышится густой бас Игната Захарыча.
Трубников оборачивается и видит свою испытанную гвардию.
- Вы чего тут?
- Прасковья панику навела. "Дуйте, орет, в правление, батька вешаться собрался!"
- Врет он как сивый мерин, - плюет Прасковья. - Сроду я таких глупостей не говорила. А что не показался ты мне - это верно. Сидишь как сыч, нахохлился, на себя не похож, я и погнала их сюда!
- В общем, Егор Иваныч, - решительно начинает Ширяев, но по скудности запаса слов заканчивает менее бодро, хотя и от души, - ты знай, что мы того... завсегда... одним словом... с тобой, значит!..
- Хорошо сказано! - одобряет Игнат Захарыч. - Завсегда!
- В "Маяке" сроду зерна на трудодни не давали, и ничего! - добавляет Прасковья. - А у нас и денежный аванс дали, и картошку, и грубые корма. До новины как-нибудь дотянем!
- Хлеб легче вырастить, чем людей, - говорит Ширяев. - Пусть мы зерна лишились, зато сохранили людской состав.
- Ну, хватит митинговать, - своим обычным жестким тоном говорит Трубников. - Давайте работать. А ты, Прасковья, смотри у меня - людей от работы отрывать! Тоже еще - народный трибун!
Посмеиваясь, колхозники выходят. Трубников глядит им вслед, затем поворачивается к Кочеткову.
- Вот люди... да за них десять раз сдохнуть не жалко!
"Егор, я ушла к Прасковье. Жить буду у нее. Так нужно. Надя".
Трубников протягивает записку Кочеткову. Они молча смотрят друг на друга, затем Трубников, как есть, без плаща и шапки, бросается на улицу.
В избе Прасковьи. Трубников и Надежда Петровна.
- Нет, Егор, нет, дорогой, - качает головой Надежда Петровна. - Так надо.
Она полностью овладела собой. Смуглое лицо ее полно доброты и спокойной решимости,
- А я и не прошу! - кричит Трубников. - Если ты не вернешься домой, я тебя!.. - Не зная, какой каре подвергнуть Надежду Петровну, вдруг выпаливает: -Я тебя из колхоза исключу!
- Довольно, Егор! - говорит она с непривычной твердостью. - Я ведь тихая, а коли тихий человек чего решит, его не собьешь.
И Трубников понял, что ему не переубедить Надежду Петровну. Ради него пошла она на самую трудную для себя жертву и не отступится, чего бы ей это ни стоило. Плечи председателя впервые поникли...
Завывает вьюга. Крутит белые спирали и гонит их по деревенской улице, словно снежные перекати-поле.
Кабинет Чернова. Владелец кабинета сидит за столом, его большое крестьянское лицо, как и всегда, кажется огорченным, но появилось в нем что-то новое: усталая ясность и, пожалуй, твердость.
- Надо нам потолковать по душам, Егор Иванович, - говорит Чернов.
- Ка-ак? - Трубников приложил ладонь к уху, лицо его в этот момент отнюдь не свидетельствует о ярком уме.
- По душам, говорю!.. - повысил голос Чернов. - Как коммунист с коммунистом...
- Не поздно ли? - туповато спросил Трубников.
- Лучше поздно, чем никогда...
- А-а! - Трубников делает испуганные глаза. Он оглядывает кабинет, подходит к тумбе с телефонами и снимает трубки.
- Что это значит? - в голосе Чернова удивление и недовольство.
- Такой разговор лучше без свидетелей вести! - дурашливо ухмыляется Трубников.
- Да бросьте вы... - отмахнулся Чернов.
С улицы донесся долгий звук автомобильной сирены. Чернов подходит к окну и раздергивает шторы. Трубников присоединяется к нему.
На площадь из-за поворота выскакивает черная машина и, в нарушении правил, мчится через площадь, оставляя на белом снегу широкие, дегтярно-черные полосы. Высвеченное фонарями, в задней стенке фургона четко обрисовалось зарешеченное окошко.
- "Черный ворон, черный ворон, что ты вьешься надо мной!.." вполголоса напевает Трубников.
Чернов, словно от боли, поморщился.
- Ладно, Егор Иваныч, - устало говорит он. - Ты не Суворов, я не Павел! Брось прикидываться! - переходит он на "ты". -Лучше скажи-ка, только прямо... во что веруешь?
- Я? - Трубников теперь пристально глядит в глаза Чернову. - В триединство, товарищ Чернов!
- То есть?
- Верю в партию, Советскую власть, коммунизм! Чернов кивнул головой.
- Ну так вот... - помолчав, говорит он. - Представили мы тебя к Герою Социалистического Труда. Думаю, Москва поддержит. В случае чего сам съезжу, потолкую в ЦК. Тогда ты станешь не по зубам Калоеву...
- Вон что! -Трубников понимающе смотрит на Чернова.
Приемная секретаря обкома. За столом, погрузившись в чтение какогo-то романа, сидит знакомая нам секретарша. Слышится мелодичное посвистывание и входит Калоев. Уверенно направляется к кабинету.
- Товарищ Чернов занят, - говорит секретарша, отложив книгу.
- У вас сколько диоптрий? - почти коснулся пальцем ее очков Калоев.
- Три... - растерянно ответила секретарша.
- Мало, мало! Надо пять, шесть, десять диоптрий! - кричит Калоев. - Вы же людей перестали узнавать!
- Я вас прекрасно узнала, товарищ Калоев, - взволнованно говорит секретарша. - Но товарищ Чернов сказал, что никого не примет.
Калоев презрительно оглядывает ее.
- Кто у товарища Чернова?
- Председатель колхоза... Трубников.
- А-а! - с каким-то странным выражением говорит Калоев и, повернувшись на каблуках, посвистывая, уходит...
Кабинет Чернова.
- Слушай, Егор Иваныч, как у тебя с семейной жизнью? - дружески спрашивает Чернов.
- Порядок. Полное отсутствие таковой.
- Но официально ты женат?
-Женат, да больно далеко целоваться бегать.
- Что это значит?
- Жена-то в Москве... Нету у меня никого. Штемпель в паспорте.
- Как же так?.. А другая жена?
- Была, да сплыла, - горько усмехнулся Трубников. - И не другая, а просто жена. Единственная.
- Ты с ней расстался?
- Не я, она со мной рассталась. Подводить меня не хотела, вот она какой человек!.. Да ладно об этом...
- Егор Иваныч! Чего бы ни стоило, добейся развода и начинай жить по-человечески. Нельзя же так!
Трубников внимательно посмотрел на Чернова, глаза его потеплели.
- Ну, хватит! Я в своей семейной жизни как-нибудь и сам разберусь... Я вот о чем хотел поговорить... Не знаю, конечно, ко времени ли такой разговор... Ну вот, скажем, будешь ты в ЦК. Так не пора ли поднять вопрос о закупочных ценах? Это же, если откровенно сказать, издевательство над колхозниками.
- Я-то с тобой вполне согласен... - начал было Чернов, но Трубников не дал ему договорить.
- Или насчет МТС, - уже в запале продолжает он. - Это что же получается... Ведь если здраво на дело поглядеть... зачем колхоз должен МТС кланяться? Нешто уж мы такие слабые? А что если всю технику да при своих руках? Нет, тут прикинуть надо! Может быть, пора как-то по-другому повернуть все это дело...
- А вот ты и прикинь, Егор Иваныч! - подхватывает Чернов. - Подработай записку в ЦК. Только дело это непростое... все должно быть обосновано, на фактах, с примерами... А?
- Будет записка! - Трубников поднялся. - Подонкихотствую на старости лет!
В раздевалке обкома Трубников обмотал шею шарфом, подошел к большому зеркалу, странно приглядываясь к отражению почти незнакомого себе человека, и, надвинув шапку, заторопился к выходу...