Они сидели в гостиной маленькой квартирки Рувима Овсищера, на одной из улочек, выходивших на бульвар Распай. Бывший одессит Овсищер, когда-то состоятельный торговец мануфактурой, бежал из России в 21-м году, попал в Турцию, оттуда перебрался во Францию и осел, наконец, в Париже. Человек с уравновешенным характером, он давал деньги - помалу, понемногу - и белым, и красным, и эсерам, и бундовцам, и анархистам, и бандитам. В Париже принудительный выбор был куда уhже, да и материальные возможности дающего стали уже не те. Однако надо же было кому-нибудь давать и здесь. Поразмыслив, Рувим Овсищер остановился на еврейском национальном движении: свои всё же люди, не чужие, и идея Национального дома грела его сердце. Тем не менее в Палестину он не собирался ни под каким видом, ссылаясь на слабое здоровье и совершенное неприятие тропической жары. В ответ на уговоры - нет, мол, в Палестине никакой тропической жары, наши предки там жили среди масличных деревьев и прекрасно себя чувствовали - Рувим лишь недоверчиво улыбался и махал рукой... Впустив в квартирку Жаботинского и Гросмана, хозяин гостеприимно поздоровался, потом деликатно попрощался и отправился на бульвар Распай пить кофе с пышкой.
- Что мы будем ходить вокруг да около? - помолчав, сказал Иуда Гросман.Вы же умный человек, Владимир Евгеньевич, золотая голова.- Он мельком взглянул на Жаботинского и с удовольствием отметил, что комплимент не произвел на того ни малейшего впечатления.- Да, местечковые евреи пошли в ЧК, потому что они ненавидели старую власть. А куда им было еще идти? Петь в оперу?
- Что это вы всё время острите? - брезгливо сказал Жаботинский и еще более откинулся в кресле, отодвинулся от Иуды Гросмана.- Чекисты за нами не пойдут, поэтому они для меня не существуют. А вот кто пойдет? Вы знаете?
- Никто не пойдет,- осторожно, словно в ожидании нападения, сказал Иуда Гросман.- Ну, может, одиночки.
- А вы пойдете? - внезапно наклонившись к Иуде, с любопытством спросил Жаботинский.
- Знаете,- улыбнулся Иуда,- мы ведь с вами соседи, жили в двух кварталах друг от друга. Так вот там, в Одессе, мне часто снился один и тот же сон: я, князь Давид Реувейни, собираю евреев по всей Европе, чтоб отвоевать Палестину.
- Давид Реувейни - лжемессия,- серьезно сказал Жаботинский.- Не первый и не последний. Почему бы вам не выбрать себе другое имя, более подходящее для еврейской страны - ну, скажем, Бар-Гиора или Бар-Кохба? Или поменять фамилию на Маккавей? Иуда Маккавей? Это, как вам известно, не лжегерои.
- Я тогда был мальчишкой,- продолжал Иуда,- и вот мне снился и снился этот сон: я князь, я на коне, я еду по улице к Большой синагоге, и девчонки глядят мне вслед.
- На коня сел Лютов, а не Реувейни,- сказал Жаботинский и снова фыркнул: фрк! - Вам недостаточно быть самим собой? Значит, знаменитые писатели тоже болеют этой типично галутной болезнью...
- А я и есть галутный еврей,- пожал плечами Иуда Гросман.- Русский еврей. А вы - нет?
- Вы видели собственными глазами,- не ответил Жаботинский,- как этот ваш казак зарезал старого еврея? Взял его за бороду, отвернул голову и зарезал так, чтобы не забрызгаться. Видели?
- Ну допустим,- сказал Иуда Гросман.- А что?
- Великолепно написано, это я вам говорю как коллега,- сказал Жаботинский.- Но почему вы не бросились на помощь старику? Не погибли? Не застрелили казака? Почему, Гросман?
- Странный вопрос! - раздраженно пожал плечами Иуда Гросман.
- Впрочем, вы сами уже ответили на него, процитировав меня по памяти, но почти дословно. Еще вопросы?
- Не так много,- вынимая из кармана пухлую записную книжку, сказал Жаботинский.- И скорее выводы, чем вопросы,- вы ведь все равно не отвечаете...
Иуда снял очки, потер пальцами переносицу. Да что тут, собственно, отвечать? Жаботинский делит всех евреев надвое - на тех, кто хочет ехать в Палестину, и на тех, кто предпочитает оставаться в своих родных палестинах. Всё остальное его не интересует: литература, душевная слабость, субботние коржики с маком. Он просто одержимый, и в этом его притягательность. Но он ошибается: национальный характер, а не государственный гимн удержит еврейство от вымирания, и романтика неизбежно оборачивается кровью, если не расстрельным тупиком... Почему не бросился спасать старика? Да потому хотя бы, что картинка жалкой смерти этого старика дороже целого учебника истории гражданской войны. Написанная им, Иудой Гросманом, картинка с натуры. Почти
с натуры.
Жаботинский аккуратно, страничка за страничкой перелистывал свою записную книжку, что-то искал. Найдя, достал из кармана вечное перо и тщательно вычеркнул какую-то запись.
- Что это вы делаете? - с любопытством спросил Иуда.
Жестко улыбнувшись, Жаботинский протянул ему книжку. Вычеркнуты были его, Иуды, имя, фамилия и номер гостиничного телефона.
Часть третья.
ИСПОВЕДЬ НА ЗАДАННУЮ ТЕМУ
"Я рос лживым мальчиком, гражданин следователь. Не я один таким рос, просто об этом принято умалчивать. Говорить правду - это навык, как, например, умение лазать по отвесным скалам. Человеческому существу свойственно фантазировать, на это настроена его бессмертная душа, а правда скучна, как уравнение. Эта правда одна на всех, она похожа на приказ по армии, напечатанный под диктовку генерала. Строевая правда ни к чему ребенку, он видит мир по-своему; иногда это сохраняется надолго, на всю жизнь. А разве любовь - это правда? Совсем наоборот. Только животные, быть может, правдивы от природы: олени, змеи.
Я лгал, уверяя всех, что я образцово-показательный советский человек - не вредитель, не диверсант и не шпион. Не обязательно же, в самом-то деле, разгуливать в плаще и с кинжалом, чтобы быть подрывником и шпионом, закладывающим взрывчатку под Каменный мост, по которому едет на работу товарищ Сталин. Правда, только правда, ничего, кроме правды: я прикрепил мину ко второму быку моста. Нет, к третьему. Нет, к первому. Где же мина, куда она делась? А ее унесло течением реки, и секретный взрывчатый материал, переданный мне французской разведкой, растворился в речной воде, как сахар в чае. Я действовал с величайшим умением и предусмотрительностью, но природные обстоятельства, такие, как скорость советской водной артерии и ее напор, не были учтены разработчиками диверсии, попивающими лиловым утром свой кофе на берегах парижской Сены. Кофе с круасанами, из тяжелых устойчивых чашек.
Я лгал не только в этом. Вместо того чтобы писать с натуры советскую строительную жизнь, я сочинил нехарактерного одесского бандита еврейской национальности, куриную торговку и немногословного молодого человека в малиновых штиблетах. Я ткал сказку. В этом моя вина, я признаю ее. И о конном походе я сочинил сказку: ведь буденновцы, как я сейчас с удовольствием припоминаю, каждый день мыли портянки и пели революционную "Марсельезу" на французском языке, а вовсе не хулиганили и не насильничали наподобие несдержанных махновцев, напрочь лишенных пролетарского самосознания. Итак, я писал сказки. Сказка - ложь, хоть в ней намек: добру молодцу урок. Мне не следовало давать урок добру молодцу, в этом тоже моя ошибка и вина. В хедере на Болоте мне следовало давать уроки, вот где.
Меня вербовали трижды. Нет, дважды. Нет, трижды. Однажды - в масоны. Человек по имени Зебб, в босяцком обличье, предложил мне возглавить ложу "Алеет Восток". Этот человек, отрепья которого пахли земляничным мылом, подсел к моему столику в ресторане московского ипподрома. "Кто этот красивый еврей с печальными глазами и царской плешью?" - спросил подсевший. "Ну, угадайте! сказал я.- Но у меня складывается впечатление, что вы говорите обо мне". С точки зрения конспирации это было отлично: люди, множество возбужденных людей, хлопанье откупориваемых пробок, и этот запах земляничного мыла... Сначала Зебб, как видно, испытывая меня, предложил мне выставить пару пива. Затем речь зашла о преимуществах малороссийского борща перед курскими щами. Следующим этапом вербовки стал доверительный разговор о приготовлении жаркого из кролика. И уже после обеда, откланиваясь, земляничный Зебб предложил мне "Алеет Восток" и попросил взаймы двадцать пять рублей до понедельника. Осоловев от пива и борща, я принял предложение и частично удовлетворил просьбу вербовщика. И мы расстались, вполне довольные друг другом.