1 Птюха - пайка. Жаргон.
2 Вышка - расстрел. Жаргон.
3 Бугор - бригадир. Жаргон.
4 Рюхнулся - опомнился. Жаргон.
Мозговой сам налил себе стакан до краев, сглотнул одним махом и тут же рухнул распласта-нной головой в стол, мгновенно забываясь мертвецким сном.
Из своего угла неспешно вышла старуха, молча постояла над ним некоторое время, скорбно покачиваясь, потом сказала:
- Вот так всякий раз мается, а чего маяться, получше других будет. Всё никак забыть не может, что пароходным механиком был, за халатность и сел-то, а в тюрьме, сами знаете, чего не бывает, такое уж место. - Она вздохнула, слегка поклонилась Федору. - Не обессудьте, коли что не так, утро вечера, говорят, мудренее. Будьте здоровы.
В эту минуту в ней чувствовалась уверенность не только в горькой правоте своего сына, но и в том, что гость тоже разделяет, не может не разделять вместе с нею этой ее уверенности...
Федор вышел в ночь, не ощущая ни хмеля, ни тяжести. Одна лишь яростная тоска перепол-няла его. Снова и снова, в мельчайших подробностях и деталях прокручивалась в нем лента только что услышанного. Он пытался представить себя на месте Мозгового, гадал, как он сам поступил бы в его положении, но более всего растравлялся он общей безысходностью.
"Давим друг дружку, - кипел Федор, - потом - переменка места, и все сызнова начина-ется. Выходит: куда ни кинь - всюду клин. И конца этой карусели не предвидится!"
Ночь над полустанком стояла душная, глухая, непроглядная, а еще непрогляднее в этой ночи маячила всё та же полоса тайги перед железнодорожным полотном, и если бы не живое биение жизни эшелона, вдоль которого он брел, могло показаться, что мир вконец оглох от собственно-го крика и боли.
Уже берясь за скобу двери своего пульмана, Федор неожиданно ощутил рядом с собою чье-то дыхание:
- Тут кто?
- Это я, Федор Тихоныч, - узнал он голос Любы Овсянниковой, - колготят мужики сильно, голова болит.
- Чего ж около вагона стоять-то, глупенькая, прошлась бы хоть вдоль состава, что ли, волков тут нету, съесть некому.
И по мере того, как Федор складывал слова, он чувствовал, что душа его отмякает жалостью. Странное дело, сколько он себя помнил, с женщиной, какого бы возраста она ни была, у него почти всегда складывались отношения старшего с младшей. Это привилось ему, видно, еще в семье, где отец, помыкая матерью и бабкой, как бы передоверил ему сиротское право жалеть их или проявлять к ним свое мальчишеское сочувствие. Не раз за долгие четыре года сподручной к быстрым знакомствам войны Федор имел возможность излечиться от этой блажи, но то ли по склонности характера, то ли по какой иной причине так и не смог преодолеть в себе врожденной слабости. К Любе же Федор исподтишка присматривался с первого дня дороги. Жила в ней какая-то удивительная тишина души, от которой окружающим в ее присутствии становилось спокойнее и проще. К беде своей девичьей она относилась с ровной умиротворенностью, отвечая на попреки матери, какими точила она ее с утра до ночи, молчаливой усмешкой. Федору по душе была и эта ее, не по летам, самостоятельность, и умение незаметно, но твердо поставить себя среди других, и неизменная в ней обстоятельная опрятность, отчего не раз за дорогу он мысленно отмечал с убеждением, что будет Люба кому-то хорошей женой.
- Хочешь вместе пройдем, пока улягутся? - предложил Федор с привычной для себя снисходительностью. - Не бойся, не съем.
- А я вас и не боюсь, Федор Тихоныч, куда захотите пойду, хоть с завязанными глазами.
И сказала она это с такой подкупающей простотой, с такой доверчивостью к нему, что он не выдержал, благодарно и бережно, будто ребенка, привлек к себе, сразу же услышав, как трепетно пульсирует где-то у его предплечья ее сердце.
2
На следующий день в вагоне с утра появился Мозговой, вновь ни в одном глазу, как всегда резкий в слове и в движении:
- Здоров, солдат. Такое дело, я тут с дежурным по станции перекинулся: стоять нам в этой дыре, не перестоять, если не подтолкнуть сверху. Думаю так: цепляй-ка все свои бляхи и айда, гребем первым проходящим в Иркутск, будем вдвоем толкать, ты - бляхами, я - горлом. Дежурный здесь - мужик понимающий, придержит для нас сквозной товарнячок. Задача понятна?..
Вскоре они уже тряслись на тормозе порожней углярки, уносившей их в сторону Иркутска. Солнечный день набирал силу, и в его ослепительном свете редеющая ближе к городу тайга отливала всеми цветами радуги. И то, что с земли, с расстояния в несколько шагов, отпугивало своей монотонной непролазностью, отсюда, с тормозной площадки бегущего по высокой насыпи поезда, удивляло разнообразием рельефа и местностей: чуть побитая ржавчиной таежная хвоя сменялась яркой пестротой луговых прогалин, сабельные излучины речек - блюдечной округлостью озер, сиротливая обнаженность вырубок дымящейся смолой рослых боров. Затем, на самом подходе к большому жилью, вдруг резануло по глазам из-за редколесья таким свечением и такой безбрежностью, что Федор невольно зажмурился и скорее сердцем, чем разумом определил: Байкал!
Иркутск встретил их сонной тишиной и уличной безмятежностью. Жара загнала всякую жизнь в спасительную прохладу навесов, контор, подслеповатых пятистенников. Деревянный, более, чем наполовину, город струился вверх знойным, чадного цвета маревом. Асфальт в центре города плавился под ногами.
Мозговой неутомимо таскал Федора за собою по городским учреждениям, выталкивал его впереди себя, гудел сзади:
- Войдите в положение, товарищи, эшелоны спешат на трудовой фронт, правительственное задание первоочередной важности: освоение земель, освобожденных от японских захватчиков. Каждый день на вес золота, стоять нет никакой возможности, прошу вашего командного содействия...
Их долго пересылали от одного к другому, затем к третьему, откуда они шли еще дальше, где им тоже отказывали, пока, наконец, некий разомлевший от жары обкомовский весельчак в бурятской тюбетейке не надоумил их:
- Даю координаты, только, чур, не выдавать. Прием?
Мозговой сделал понятливую стойку:
- Вас понял.
- Сегодня в городе ваше руководство, начальник главка Золотарев, сыпьте к нему, как-никак у него прямой провод с самим, понятно? Прием?
- Где? - громким шепотом выдохнул Мозговой.
- Может, тебе его еще на дом доставить? - лениво хохотнул тот. - Всё, отключаю связь...
Наступало время обеда, и они завернули в ближайшую чайную, где за парой пива Мозговой изложил Федору план дальнейших действий:
- Этого надо на другой крючок брать, орденами его не проймешь, у него своих мешок. Для него у меня новая наживка имеется, он ведь, Золотарев этот, ваш, я слыхал, тульский, а у нас вашего брата, землячков его, пол-эшелона, не считая тебя. Забросим, наверняка клюнет. Кому перед своими орлом быть не хочется? Тут я тебя про запас беру, на случай сгодишься.
- Его еще найти надо, - попытался было остудить спутника Федор. Курочка в гнезде, а яичко сам знаешь, где.
- Найти-то я его найду, тоже мне город - полторы деревни, главное, чтобы клюнул, иной раз и срывается. - Он вдруг как-то странно, словно бы издалека, взглянул на Федора. - Может, Золотарев этот с тобой из одной деревни, солдат, а, чем чёрт не шутит?
Федор поспешил отмахнуться:
- У нас в Узловой Золотаревых, как собак нерезаных, не меньше полрайона...
Зачем было, в самом деле, этому Мозговому знать или даже догадываться, что Федор не только хорошо помнил семью, из которой вышел Илья Золотарев, но также мог поведать о своем теперешнем начальнике многое такое, о чем тот и сам, наверное, давно забыл или, во всяком случае, постарался забыть! Замкнутый мирок деревни обычно долго хранит в общественной памяти позор и славу своих односельчан, тем более тех, кто сумел подняться наверх. Оттого-то Золотарев, давным-давно оперившись в большие орлы, не спешил покрасоваться полученным оперением в родной деревне, а объезжал ее по возможности окольными дорогами: не было там охотников привечать его.