Алимушкина еще трясло от бешеного возбуждения, лейтенант был заметно раздосадован таким оборотом, пальцы его теребили пуговицу кобуры, но память уже возвращалась к нему, и, поворачивая следом за Хохлушкиным, он успел лишь погрозить Ивану Маленькому:

- Я с тобой еще поговорю, кулацкая рожа, в другом месте, ты у меня еще споешь лазаря! - И напоследок Золотареву. - Не задерживайся, рассусоливать некогда, айда бегом...

В дрезине было накурено и жарко. Здесь под присмотром второго стрелка уже сидели двое, судя по всему, те самые - из Бобрик-Донского: сивоусый старик с волосатыми ушами и парень лет около тридцати, в путейской фуражке, весело скаливший на вошедших золотозубый рот.

Дрезина просигналила в третий раз, вздрогнула и, набирая разгон, поплыла мимо разъезда. Золотарев инстинктивно скользнул взглядом вдоль полотна, вздохнул и захлебнулся собствен-ным вздохом: вровень с дрезиной бежала Мария со сведенными в крике губами. Постепенно она все более и более отставала, дрезина, гремя по стрелкам, выходила на прямую, бегущая фигурка продолжала уменьшаться в размерах, пока ее выбившаяся из-под платка рыжая прядь не сделалась крохотным пятном в голубой перспективе убегающей в даль дороги.

- Ишь ты, - кивнув в окно, осклабился золотозубый, - переживает девка. - Он стрель-нул озорным глазом на Хохлушкина. - Твоя, видать, бригадир? Тот молча сидел в углу, запрокинув голову и устало прикрыв веки. - Про тебя, брат, земля слухом полнится, говорят, все науки превзошел, ни чума, ни язва тебе ни по чем, из топора суп варишь, коммунией жить норовишь. Чуди - не чуди, а припухать тебе теперь вместе с нашим братом-красноушником до самого "приведения в исполнение". И никакие речи тебе не помогут. - Не услышав ответа, он принялся за напарника. - Слышь, Никитич, чудаки нынче на трояк - пара, сами под вышку лезут, жить неохота. Нам с тобой хоть есть чего вспомнить, пожили в свое полное удовольствие, а эти-то телята за какой хрен туда же?

Но старик тоже молчал, изредка, с угрюмой злостью сплевывая себе под ноги...

На подходе к Узловой их неожиданно накрыл проливной дождь с громовыми раскатами и трескучим полыханием молний. Последние километры дрезина, казалось, плыла сквозь водяную завесу, в которой призрачно растекалась цепь пригородных построек. Когда же из дождевого месива смутно вырисовались первые станционные коробки и дрезина сократила ход, Алимуш-кин деловито наклонился к Золотареву:

- Давай, комсомол, дуй сейчас прямо к себе в райком. - Он заметно отмяк от недавнего ожесточения. - Там для тебя у Богата кой-чего от нас оставлено. - Затем добавочно подмиг-нул. - У меня закон: долг платежом красен. - И снисходительно подтолкнул его к выходу. - Топай, комсомол...

Перед тем, как шагнуть в дождь, Золотарев скосил взгляд в угол, в сторону бригадира: тот сидел, все так же запрокинув голову, но глаза его теперь были широко открыты, словно прогля-дывая перед собой что-то такое, что недоступно обычному зрению. На краткий миг взгляды их скрестились, но, к удивлению Золотарева, в глазах у того не было ни укора, ни осуждения, одна только тоска - долгая, глубокая, иссушающая. С этим Золотарев и вышел в ливень, в город, в наступающий день.

Миша встретил Золотарева без особой радости, но с самого начала был подчеркнуто уважителен, даже ласков.

- Не садись, - Богат стал рыться в ящике стола, - дело у меня к тебе короткое, раз-два и - готово. Вот, - пряча от него глаза, тот протянул ему конверт, - приказано вручить по принадлежности, личное указание товарища Лямпе. - Миша задумчиво поскреб щетинистый подбородок, устремляясь взглядом куда-то мимо него, вздохнул мечтательно. - В Сочи поедешь, Илья, "там море Черное чарует взор", везет людям! - Затем поспешно поднялся и, не протягивая руки, понапутствовал. - Заслужил - получай и будь здоров...

Золотарев вышел из райкома с полным осадком этой их последней, как потом оказалось, с Мишей встречи. Его не оставляло ощущение, что Богат знает о нем много больше, чем это полагалось тому по должности, и поэтому на душе у него скребли кошки: "Сам же сосватал, а теперь нос воротит, очкарик вшивый!"

После дождя город выглядел чище и просторнее. Всё вокруг - мостовые, дома, деревья, провода электропередач - дымилось и отсвечивало в сиянии умытого утра. По уличным водостокам текла, летела, струилась шальная, с песчаным отливом вода. Взбудораженный ливнем, птичий галдеж упоенно сливался с ревом и блеяньем во дворах и перекличкой паровозов на станции. Все предвещало в течение дня зеркальное вёдро.

По дороге домой Золотарев не выдержал, распечатал конверт, заранее догадываясь о его содержимом. В нем оказались триста рублей и курортная путевка на полный месячный курс. Некоторое время он машинально перечитывал текст именного формуляра, и все события минув-шей ночи вдруг сосредоточились для него в этом прямоугольничке мягкого картона: недолгое застолье, бдение у озерка, плач Марии, отречение Петруни, арест. Пальцы его внезапно ослабли, бумажка выскользнула из рук, шлепнулась в дождевую стремнинку у его ног, затем, медленно намокая, понеслась вдоль водостока и вскоре исчезла из вида.

В этот день он в первый и последний раз в жизни напился до глухого бесчувствия.

* * *

Золотарев проснулся от предупредительного прикосновения к плечу: над ним склонялось застенчиво улыбающееся лицо знакомого капитана:

- Все проспите, дорогой товарищ, подлетаем, вон она красота какая внизу!

Самолет с сотрясением снижался, и в ближний к Золотареву иллюминатор, быстро разраста-ясь, текла ослепляющая голубизна, схваченная по краям рыже-зеленой щетинкой тайги. Вода под крылом все светлела и ширилась, пока не заполнила собою стекло целиком, и, окончательно осваиваясь с явью, Золотарев облегченно догадался: "Байкал!"

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Где-то под Иркутском состав вдруг загнали в тупик, и после нескольких часов ожидания Федор подался в головной вагон к Мозговому узнавать насчет отправки. Полустанок оказался крохотный, на три разъездные ветки, с единственным станционным строением где-то чуть не у самого семафора.

Над полустанком, над тайгой вокруг опускались сумерки. Воздух был напоен комариным звоном и духотой. Лес по обеим сторонам полотна вытягивался в перспективу пути сплошной шпалерой без просвета или неровностей. Вот так, вблизи, а не через люк бегущего вагона, он, этот лес, казался Федору еще запутанней, еще теснее.

"Сколько его, лесу-то, здесь, - невольно захватывало у него дух, - на тыщу верст, видно, всю Рассею застроить можно, не то что у нас: с бору по сосенке".

Мозговой встретил его хмуровато, начальству заметно было не до гостей:

- Здоров, солдат, давно не видались, чего скажешь хорошего, а то все с дерьмом лезут?

Только тут Федору стало понятно его состояние: тот оказался довольно основательно пьян, причем, что называется, злым вином, а потому был в унынии или, вернее, в ожесточении.

- Да я насчет отправки, - миролюбиво облегчил его Федор, - а не в настроении, так я уйду.

Миролюбивость гостя мгновенно укротила хозяина, жесткое лицо его смягчилось:

- Ладно, солдат, садись, гостем будешь. Только чего ж я тебе скажу? Кол, понимаешь, и тот иногда стоит, а эшелону Сам Бог велел. Эх, народ, народ, куда торопиться-то? - Он настраивал-ся на философский лад. - Знаешь, как умные люди у нас в Нагаеве говорили: чем больше сидишь, тем меньше остается. Лучше давай-ка вот со мной за компанию рванем по маленькой, чтоб душа на простор пошла!.. Эй, мать, изобрази-ка нам с солдатом чего-нибудь, сама знаешь чего!

Неожиданно для Федора из темного угла вагона выявилась жердеватая старуха с таким же жестким, как у Мозгового, лицом:

- Здравствуйте, - в отличие от внешности, голос у нее оказался певуче мягким или, как принято говорить, ласковым, - почему не попотчевать гостя, только тебе, Паша, довольно бы, мне не жалко, да ведь назавтрева опять головой мучиться будешь.

- Ладно, мать, - добродушно отмахнулся тот,- мечи на стол, что есть, где наша не пропадала! - И уже обращаясь к Федору. - С самой молодости моей за мной по пятам тянется. Без нее и впрямь пропал бы ни за понюх, не вынес бы всех своих штрафных командировок. Сколько она слез выплакала, сколько добра перепуляла вохре подлючей, счету нет, чтоб только умаслить тварь эту едучую, вытащить Пашку своего у костлявой из пасти. Цинга меня, как моль, побила, барачный клоп всю шкуру изгрыз, ни одного ребра целого от лихих правилок не осталось, а вытащила, не отдала костлявой. - Он рывком притянул Федора к себе за ворот гимнастерки. - Вот что такое есть мать, солдат, понял? - В свете керосиновой лампы мускули-стое тело его под тельняшкой с засученными выше локтя рукавами, всё в татуировках, наростах и шрамах казалось и вправду жестоко изгрызанным. - Не возись, мать, душа горит!