Проснулся глубокой ночью.

Киевский прапорщик выглядывал что-то в окне. Поезд стоял. С платформы доносились громкие и тревожные голоса.

- Где стоим? - Антон отодвинул свой край занавески. Прожектора освещали колонны вокзала. "Скуратово" - читалось в синеватом стынущем свете. Само здание терялось в ночи.

- Поезд горит, - спокойно сказал прапорщик и начал одеваться.

"Как он мог увидеть это в окне? - удивился Антон. - Ну и черт, пусть хоть все сгорит. Не встану".

Новость разошлась по вагону быстро. Призывники возбужденно забухтели и начальники команд, понимая, что момент ответственный: сейчас не удержишь, через минуту не соберешь, с матом бросились наводить порядок.

Антон приподнялся было на полке, но тут же почувствовал, что нет у него сил идти к своим и лег.

Стояли долго. К утру горевший вагон отцепили и отогнали.

Поезд медленно тронулся и, неуверенно набирая скорость, пополз к Москве. В полумраке позднего рассвета мимо Антона потянулись погорельцы. Было их много и шли они медленно, с трудом пронося чемоданы по узкому проходу плацкартного вагона. Редкие спрашивали - нет ли свободных мест, большинство же шло молча, опасаясь соседства призывников.

Последней в этом унылом шествии была женщина. Она остановилась отдохнуть напротив купе, где дремали Антон и прапорщик, и поставила свою небольшую сумку на край антоновой полки. Неожиданно прапорщик, лежавший напротив Антона, сорвался с постели: "Ложитесь".

- Что вы, - испугалась женщина, - мне только посидеть бы немножко.

- Ложитесь, - настаивал прапорщик, - я уже выспался.

- Спасибо большое, - она была поражена неожиданной милостью.- Оказывать гостеприимство погорельцам всегда было в лучших традициях русского народа.

Антон мысленно свалился на пол и бревном покатился по вагону. "Учительница. Если женщина, измаявшись в ночной суете и нервотрепке, натолкавшись по вагонам, для выражения признательности выуживает из памяти барочной вычурности чугунный штамп, она - учительница русского языка".

За окнами тянулись сырые поля, едва присыпанные первым снегом. Антон то засыпал, то просыпался. Слабость была медленной, а усталость бесконечной. Тихой рыбиной рассекал он теплые и тяжелые воды забытья. Движенья были плавны и неспешны. Игра солнечных лучей в пузырях воздуха, поднимавшихся со дна прогретого водоема, вдруг привлекла его. Он повернул к ним, желая разглядеть в подробностях стремительную красоту движения воздуха в густой воде, но неожиданно наткнулся на невидимую преграду. Невозможность движения, доставлявшего столько удовольствия, была оскорбительна для Антона. Он вдруг увидел себя со стороны, бьющимся рыбьей мордой в стеклянную стенку аквариума. Он почувствовал, как надвигается на него прозрачная граница мира, прижимая к трем другим, столь же невидимым, столь же неодолимым. Они лишали его не только возможности двигаться, но и способности дышать. "А чем дышу я, если я рыба?" - испугался Антон. Oн не знал, чем дышат рыбы, а может знал, да забыл, и теперь не мог вспомнить.

- Тише, тише, - шепотом уговаривал Антона женский голос. Лица говорившей он не мог разглядеть, видел только темный силуэт на фоне окна. Но он узнал этот голос.

- Вы ночью сказали такую фразу, - Антон вынул из памяти литую барочную завитушку и повторил, приукрасив ее интонационно. Женщина, чтобы расслышать, наклонилась, едва касаясь его прямой темно-коричневой прядью. - Вы учительница, да?

- Ой, - она прижала к щекам ладони, и Антон не увидел, но почувствовал густой румянец ее неловкости и огорчения, - это клише. Я так не пишу. Так только плохие журналисты пишут. Я так не пишу!

Она была из "Комсомольской правды", но имела надежное школьное прошлое - пять лет в кабинете русской литературы. Учительница.

"Зачем я тогда доставал ее? - недоумевал Антон, складывая на подносе пустую посуду и отодвигая его на край стола. - Не она, - ведь я не встал бы в Москве. Ну просто не смог бы подняться. Впрочем, кто поручится, что все было именно так, как помню я сейчас? Возможно, не звучала неловкая эта фраза, и поезд не горел. Только я бился обманутой рыбой, запертой в тесном аквариуме.

Какой бред! Господи! Все это стыдно и смешно. И детский мой снобизм, и Курск, и поезд, горевший невесть где, и вот это узилище".

Ведь связь наша, а существует она безусловно, задана не мной. И потому не мне определять свою роль в ней. Они навязаны мне обе и в равной мере: жесткая, не допускающая вольностей в толковании временная определенность и, подчиненная ей, моя судьба.

И все же... И все же оставлен мне путь. И дан шанс его пройти. При том, что время уже на исходе, а мои устремления и Его желания всегда сильны, но не всегда совпадают.

При том, что тьма уже встала у меня за спиной.

X

Антон шел по крутому, обрывавшемуся прямо в море, высокому берегу Херсонеса. Ветра почти не было, вечер молчал, и потому густым и особенно сильным казался пряный запах морской травы. Далеко над водой тускнели, остывая, нежно-розовые краски заката, но, как бы желая сохранить равновесие красок, уже набирал в ранних сумерках силу рубиновый пульс маяка. Антон спустился к пляжу и, миновав его, улицами мертвого греческого города вышел к развалинам собора. За задней стеной нашел себе место в высокой сохнущей траве. Он лег на спину, чтобы видеть небо, потому что небо смотрело на него и взгляд этот был осмыслен.

"Чем-то он недоволен", - подумал Антон о небе в мужском роде, и подтверждая его догадку, со стороны Севастополя, с севера, на Антона стремительно двинулись тучи. Они также были мужского рода. Их темные гневные лица, обрамленные пышными бородами и буйными кудрями, были обращены к Антону.

"Экая толпа мужиков собралась, - пытался еще шутить он про себя, - и ведь все греки. А кому же тут быть, как не грекам?"

Тучи шли низко, плотно смыкаясь вокруг полуострова, заслоняя слабый вечерний свет. Антон поднялся из травы и в темно-рубиновой вспышке маяка увидел дикую в своей инопланетности картину каменных развалов багрового города. За спиной раскатами грома разорвала небесную ткань наступающая гроза. Антон стоял, оцепенев, посреди земли, возвышаясь над нею, притягивая к себе все ветры и молнии. Грохнуло еще раз.

- Вставай, Байкалов, - в дверях камеры стоял дежурный по части с выводным и связкой ключей молотил по металлической двери. - На выход с вещами.

Антон таращил на них глаза, не понимая со сна, чего от него хотят. Часов он с собой, собираясь на губу, не брал, но его биологический будильник пикал четвертый час ночи.

- Время расстрелов, сержант, - скалил зубы Коралов, - время чудес. Выполняются любые желания. Но в рамках устава гарнизонной и караульной службы.

Антон, щуря глаза в режущем свете электрической лампы, медленно прошел мимо жизнерадостного "голландца" и по коридору гауптвахты двинулся к выходу.

- Куда, Байкалов?! - за спиной раздался недоуменный возглас.

- Время желаний использую, товарищ капитан, - не останавливаясь, ответил ему Антон и взялся за ручку двери, ведущей на улицу.

- Часовой! - не своим голосом заверещал дежурный по части.

- Стой, кто идет! - с готовностью ответил ему маленький узбек, зажатый огромным телом Коралова у глухой стены коридора.

- Мать вашу, чурки черножопые! - Коралов кинулся вслед за Антоном, расстегивая на бегу кобуру.

Он выскочил на плац и, дико озираясь, заголосил пронзительно и высоко: "Караул! В ружье!" Через минуту караул стоял.

- По вине часового и выводного с гауптвахты бежал арестованный младший сержант Байкалов, - Коралов суетился перед строем, размахивая пистолетом. По вине часового и выводного. Приказываю начальнику караула начать поиски.

В дальнем углу плаца, под фонарем, громко хлопнула дверь сортира. Застегивая пуговицы на штанах, Антон медленно прошел мимо онемевшего дежурного по части и зашел в помещение гауптвахты. Над плацем зависла тишина.

- Караул, разойдись, - скомандовал начальник караула. - Выводному принять нового арестованного.