- В общем, так, - сообщает он. - Колька Внедрищев приглашает немедля к себе. Меня и тебя. Будут два каких-то эстрадника из Сибири. Нуждаются в сценарии концерта. Дело стоящее. С нас коньяк и сухое. Ты... при монетах? Я, понимаешь, поиздержался...
Колька Внедрищев - завотделом на телевидении. Это сила серьезного масштаба, и халтура у него всегда надежная, без осечек. Размышлять тут не приходится.
- А потом - ко мне, - продолжает Сашка. - Выписал двух исключительных чувих. Так что колись на шампанское. И пару шоколадок там... Ну, сам понимаешь...
- Ты писал фельетон, - говорю я. - О металлоремонте...
- Так его резанули! - отмахивается Козловский.
- Разве? - удивляюсь я.
- Конечно. Да и хрен с ним! - говорит он. - Я уж и забыл... Ну, едем? А то жрать хочу как сто глистов.
- Так, может, в том и есть причина аппетита? - буркаю я.
- Не, - говорит Козловский. - Это профессиональное. Я же - сатирик. То бишь юморист с повышенной кислотностью.
Я одеваюсь, гашу свет и запираю дверь на ключ. В этот момент звонит телефон. Мне представляется, что это - моя жена. Пока мы идем коридором и спускаемся в лифте, я думаю, как же ей тяжело со мной - лгущим, слабовольным и ненадежным. Впрочем, каков я есть, знаю лишь я, она - менее пристрастна, поскольку и менее осведомлена.
Мы чистим снег с машины, прогреваем движок и, покуривая, слушаем мою передачку.
- Радио - большой унитаз, - констатирует Сашка. - В этом его прелесть. Но платить там стали меньше, согласись, отец...
- Угу, - отзываюсь я, посасывая японскую таблетку, отбивающую алкогольный запашок.
Я думаю, что сегодня надо попасть домой. Я сознаю глупость такого желания, детально представляя, как вхожу, вру о командировке в область, цапаюсь за чаем с тещей, потом с женой - без этого ни дня не обходится, это закон пробираюсь в потемках в комнату, где спит сын, целую его и ложусь спать. Все. Но почему-то хочу домой. Вероятно, угнетает безнравственность нынешнего положения. И состояния.
- Сегодня я должен попасть домой, - говорю я.
- Ну и попадешь, - вздыхает Сашка, блаженно, как кот, жмурясь от летящего в салон резкого света фонарей. - Раз должен.
Снег идти перестал, и вечер синий-синий.
Я вспоминаю Грачеву. Уходит ведь, стерва!
- А у нас Грачева уходит, - говорю я.
- Это бомба такая? - зевает Сашка в воротник.
-Ну.
- А... - тянет он равнодушно.
Мы едем в магазин. Мне отчего-то грустно. Даже пусто как-то. Приемник докладывает последние новости. Завтра ожидается усиление мороза. Ночью - до минус сорока двух! С ума сойти! Я думаю о возвращении домой, о лысых покрышках, о долге за гаражный кооператив и еще о разной житейской дребедени, настойчиво отвлекающей нас от главного.
Козловский застывшими глазами смотрит на дорогу. Говорить нам не о чем. Но все же на светофоре он высказывается.
- День прошел, - говорит он.
- Да ну и хрен с ним, - отвечаю я, и мне становится от своих же слов тяжело и неприятно. Я сказал это машинально. Так мы говорили в армии.
- Зеленый, - подсказывает Козловский.
Я жму на педаль акселератора.
Выхлоп из машин как пар из чайников. Это сравнение я вставлю в какой-нибудь свой стих. Обязательно. Не забыть бы только.
МАРИНА ОСИПОВА
Прощай, ушедший день! Ты был счастливым. Ты даровал мне много удач больших и малых. Снимаюсь! До сих пор не верю, но это явь, счастье, это жизнь! На радио отношение ко мне со стороны режиссерши установилось превосходное, и пусть мизерное это достижение, но все-таки расходы на колготки и парфюмерию оно мне обеспечивает. Далее - приятная встреча с главным в суете за кулисами. Парочка комплиментов и - неуверенный намек на мою занятость в новом спектакле. Похоже, полоса застоя кончается. Но обольщаться вредно. Наконец, удачи быта. Успела в магазины, и, более того, повезло на две бараньи отбивные и мандарины.
Иду по улице, тащу сумки, перехватывая внимательные взгляды сограждан, а в них вопрос: "Неужели она?!" Зачастую во взглядах, на меня обращенных, сквозит недоумение. По поводу сумок, отстаивания в очередях... Да, дорогие товарищи, много у нас общих, простецких забот. И не очень-то это и хорошо, по-моему. Выше обычной смертной себя не считаю, однако те, кто едет со мной в метро или стоит в очереди, - это зрители, а для них, как в актере, так и в писателе, художнике, должна крыться некая тайна, и всегда нас обязан разделять барьер. А какая там тайна, какой барьер в трамвайной давке или в гастрономе. Справедливы ли мои рассуждения - не знаю; безусловно, репутация человека, пользующегося общественным транспортом или же посещающего магазин, страдает едва ли, но некоторая проблематичность в данном вопросе мною тем не менее усматривается.
Муж, встречающий меня на пороге, хмур. Мгновенно всплывает воспоминание об оставшейся в раковине посуде, вслед за тем различаю шум воды... Так. Ситуация ясна. Посуду муж помыл сам и потому сердит вдвойне. Но при взгляде на сумки суровость черт лица его смягчается.
- Сашок, - бормочу я умиленно, - извини, опаздывала... Спасибо тебе, лапусь.
- Спасибо, - ворчит он, доставая из сумки мандарин и тут же начиная очищать его от кожуры. - Одно и то же! Изо дня в день! Пойми, - начинается нотация, - у нас есть дом, и хозяйка дома - ты.
- А ты - хозяин, - ухожу я в туман софистики.
- Да. Но кухня - не мое дело.
- Некоторые мужья, кстати, готовят, не доверяя женам.
Это я зря. Он снова разозлился:
- Хорошенький довод! Я - готовь, я - мой посуду, стирай, все - я! А вы, сударыня? Актриса, да? Тонкая духовная организация? Я, между прочим, тоже актер. И хочу сказать: дом есть дом. Место отдыха. Место, где в первую очередь должна быть чистота. И все элементы обывательщины, включая шлепанцы, коврики, простынки, чайник там... Причем - в нормальном состоянии. Плинтус я приколочу, розетку починю, но кухня и белье - увольте!
- Саш, - перебиваю я, отгоняя начинающийся зуд съязвить что-нибудь не в его пользу, - меня берут в кинокомедию, представляешь?
- Поздравляю, - бросает он, скрываясь в комнате.
- Главный сказал, - стягивая сапог, продолжаю делиться радостями, - что в новом спектакле...
- Да знаю, знаю, - звучит раздраженно. - Мандарины гнилые, черт! Ты что, не смотрела, чего берешь, что ли?
Ну, друг милый, ты охамел. Просто... слезы берут от обиды. Усталая, отстояла такую очередину... Да и вообще плевать ему на меня! Я, стиснув зубы, принимаюсь за стряпню.
- Марин, - доносится из комнаты примирение. - Иди. Фильм. Ты играешь...
Ну вот! Быстренько накрываю сковороду крышкой и бегу к телевизору. Смотрим фильм.
- Знаешь, - мечтательно произносит муж, уже совсем отмякший, - а у нас все же свое счастье - актерское. Так вот увидеть себя лет через двадцать... Молодыми. Не фото, не видеозапись дружеской пирушки, а... чего мог и как...
Я понимаю его. И вижу себя той, какой была шесть лет назад. Тут вот недотянула в интонации, а там - взгляд неверно выдержан... А вообще, откинув профессиональные категории, - грустно. Такая молоденькая, миленькая девочка... Идут годы.
Мы сидим в кресле, обнявшись.
- Ты... на ужин-то сегодня... что? - спохватывается муж.
Спохватываюсь и я.
На кухне - будто после взрыва гранаты со слезоточивым газом. Обжигаясь, отбрасываю на плиту горячую крышку со сковородки. Чад, яростное шипение... От отбивных остались два сморщенных угля и две коричневые кости.
Оглядываюсь. Робко спрашиваю:
- Может... яичницу?
Муж напряженно прищуривается, подбирая словечко некультурней, но и поувесистей. Я инстинктивно, готовясь к обороне, озлобляюсь. Почти по-утреннему.
- Ты... - начинает он.
ИГОРЬ ЕГОРОВ
На работу я устроился. По-моему, удачно, хотя специфику моей службы родители горячо не одобрили. Как же! - инженер, все такое, и вдруг - в Госстрахе! В общественной, так сказать, обслуге. Впрочем, в Госстрах я устроился инженером. Оценивать, насколько та или иная машина пострадала в аварии. Чем я руководствовался в своем выборе? Основной и единственный стимул был прост: деньги. То есть - то, что дает человеку истинную свободу. Доходы мои высчитывались из соображений следующего порядка: зарплата - но это муть - и все остальное, что приносило умелое обнаружение повреждений скрытого характера. Обнаружение обуславливалось субъективным фактором взаимопонимания между клиентом и мною, но, так как взаимопонимание в силу своей взаимовыгоды существовало постоянно, возможность заработать еще несколько зарплат без особенных нервных и физических перегрузок у меня определенно была. Имелось и свободное время в количестве объемном. Однако то ли в силу снобизма, рожденного сознанием своей радиоинженерной квалификации, то ли благодаря критике родителей, на том же снобизме основанной, думалось мне, что весь этот Госстрах - шаг жалкий, но вынужденный, сродни временному отступлению и накоплению материального потенциала для дальнейшей атаки на нечто большее и главное, что впоследствии заполнит мою жизнь, чему я буду служить неотступно и убежденно. Суть этой расплывчатой перспективы я и в общем не представлял, но формулировал для себя так: впереди некая замечательная жизнь, а какая именно - увидим. То бишь, сознаваясь себе, новой своей профессией я был не удовлетворен. Виделась мне в ней ущербность и суетность, но тем не менее ничего иного делать не оставалось. Мне, как и Михаилу, желалось пошлого, мещанского, но остро необходимого: квартиры, машины и разного барахла. Мишка, кстати, по поводу моей работы выказал зависть. И даже спросил, не передумаю ли я насчет гешефтов с иконами. Это был вопрос по существу. Я и сам путался в сомнениях. Делишки с досками представлялись мне криминалом вопиющим, ни в какое сравнение не лезущим с мелкими, хотя и регулярными взятками на новой должности. Доски, проданные за бугор, - это валюта. А валюта в руках советского человека - вызов самой государственности, нарушение всех основ взаимной, так сказать, игры... А за нарушением этих основ смотрит не участковый милиционер, а те, кому безопасность государственных игр должно соблюдать... И так далее. Но отказываться от этой авантюры не хотелось - увлекали перспективы фантастического навара...