А свадьба только разгоралась, входила в силу. Перепляс у дома перешел в перепляс на улице и - дальше по селу. На каждой более-менее вытоптанной площадке у какого-либо дома останавливались и плясали. Выходящих полюбоваться на свадьбу хозяев угощали (графины с водкой и закуску несли с собой), а если в доме жили родственники молодоженов, те угощались и в свою очередь сами приглашали молодых в избу и угощали их вином и хлебом-солью, чем Бог послал. И снова плясали и пели и, что удивительно, не уставали. Причем, спетое ранее не повторялось. Откуда только что бралось. Тут были и камаринские, и семеновны, и мотани, но чаще звучали елецкие да рязанские частушки и страдания. Особенно красиво получалось, когда быстрого темпа частушка сменялась отчаянным и безутешным страданием. Сюжеты больше были свадебные, любовные, соответственно случаю. Были и с картинками, и менее откровенные. Один начинает в переплясе почти речитативом:

- Она меня заразила

На высоких каблуках.

А я ее тоже, тоже - На огороде, в лопухах.

Другой протяжно и голосисто продолжает:

- Эх, она меня

Съесть хотела:

Искусала

Мое тело.

И снова пляс.

Мимо старинной полуразрушенной церкви прошли, не останавливаясь, но музыки и песен не прерывая. Один какой-то пьяненький с угреватым лицом мужик, не из гостей, все пытался пробраться в центр пляски, но его не пускали, и он, приплясывая среди зрителей, фальцетом пропел под мотаню:

- Ой, мотаня, ты, мотаня,

Ты, мотаня - глупая.

Не ходи, мотаня, в церковь:

Поп за сиськи щупая.

Мужика сразу одернули, не из-за религиозного чувства, да и вольности, высказанные в частушке, сельской цензурой допускались. Многие помнили, как в тридцатые годы за перегибы в антирелигиозной пропаганде и агитации он, тогда молодой еще парень, был даже выведен из числа комсомольского актива. Его не любили и сторонились: знали, что некоторые неосторожные вынуждены были в свое время сменить родные

места на весьма отдаленные и суровые районы северного Урала и Сибири не без помощи этого угреватого активиста. Едва избежал этой участи и Максим Зиновев, единственный мужик в селе, сохранивший крестьянский облик. Носил бороду, чем очень был интересен для сельской босоногой мелкоты. Мы его рисовали в тетрадках, на упаковках, на газетных полях - на всем, на чем можно было рисовать. Борода делала рисунки похожими на оригинал. По селу ходили разговоры, что за эту бороду ( вызов что ли какой видели в ней власть имущие), а не только за высказывания в защиту сохранения сельского храма, чуть не упекли деда Максима, куда Макар телят не гонял. Но все обошлось. Сейчас он стоял среди зрителей и слегка притоптывал правой ногой в такт музыке. Над густой, сросшейся с усами и бакенбардами, бородой улыбались серые с синевой хитрые дедовы глаза.

А свадьба двигалась по главной улице села, которая по-местному так и называлась: Село.

Заводилами на свадьбе были свидетели, то есть, дружки бывших жениха и невесты, а сегодня - мужа и жены. Дружками были Шурка Японка, двоюродная сестра невесты по отцу, и Минька Линьков (или просто Линек), двоюродный брат по ее же, Тонькиной, матери. Оба дружки были не простыми заводилами, а ряжеными. Минька был наряжен женщиной. Длинный, в женском нарядном сарафане, кокошнике, в туфлях на высоком (хорошо еще не шпилька) каблуке, он выглядел еще длиннее, и поэтому один вид его вызывал улыбку. Его длиннота и неуклюжесть особенно подчеркивались тем, что рядом с ним выплясывала низенькая росточком, подвижная Шурка, одетая под джигита, в костюме с газырями, с кинжалом. Они задавали тон всем, и свадьба шла, как на одном дыхании, без срывов и сбоев. Молодые первыми заражались примером дружек, но у них выходило все степеннее и солиднее, они как бы не бросались в пляс, а вступали. Тонька в подвенечном наряде белой уточкой кружилась в центре свадьбы. И сизым селезнем, водя ее за руку, грудь вперед, ходил вокруг возлюбленной ее молодой супруг.

Ну, а дружки уж и выделывали кренделя. Линек превзошел самого себя: он крутился волчком, ходил петухом, делал, подобно запорожцу в гопаке, невероятные прыжки. А руки-то, руки без устали отбивали чечетку: по груди, по коленям, по голеням, по земле...

- Все папаши собралися,

А мово папаши нет.

Мой папаша чрез мамашу

Отправился на тот свет, - и сразу:

- Ой, страданье страданцово,

Теперь воля не отцова.

Тетка Нотя Линькова, мать Минькина, тихонько улыбалась да с укоризной покачивала головой.

С плясками и прибаутками добрались до дома жениха. Родители были уважаемые на селе люди, но несколько прижимистые. Поэтому все с интересом наблюдали, как будет встречена свадьба.

Как водится, приняли по стопке из рук молодоженов, выпили за их здоровье, закусили хлебом и солью. Выпили и дружки, тоже закусили. Крякнули:

- Ох, что-то горло дерет. Вот бы сала или масла, смазать его слегка, - это опять Линек.

- Ой, хозяева, горло-то пересохло, помогите беде...

Хозяин без лишней суеты вошел в сени и через минуту вынес оттуда ковшик колодезной воды - надежнейшее средство для восстановления пересохшего горла. Дружки: один и другая, по очереди выпили воду, поблагодарили, затем, отойдя поближе к толпе, переглянувшись, дружно спели:

- Эх, что-то голосу не стало.

У попа объелись сала.

Кругом заржали, загыкали. Видно, заранее готовилась частушка-то.

Свадьба продолжалась вот уже несколько часов, из них около трех - на улице. Надо было поворачивать к дому. И на обратном пути так же - с плясками и прибаутками.

- Говорят, я - боевая.

Я и правда - атаман:

У начальника милиции

Отрезала наган.

- Она меня

Шалью крыла.

А под шалью - Что там было!..

А Максим Зиновев, притоптывая ногой говорил соседу Петру Ивановичу Горохову, постарше себя года на три-четыре:

- Вишь, как распелись-то, на душе радостно!.. Хотя вроде и радоваться-то особенно нечему. Хорошо, что любовь, свадьба, а жизнь-то - чертова. Вот уж пять лет, как война кончилась, а в колхозе - один мерин - Пегарь, да из техники - одна полуразвалившаяся полуторка.

- Да-а... - поддержал дядя Петя.

- И свадьба-то первая после войны на все село. Зато какая свадьба!.. Молодец Василий Иванович, хорошую свадьбу сделал.