ВЕРНЕР (смотрит на Мать, стараясь сдержаться. Пауза. Затем мягко произносит.) Да, он учится хорошо.
МАТЬ. А Моника, тоже?
ВЕРНЕР. Моника тоже.
МАТЬ. Ну, тогда они заслужили свои подарки.
Достает из-под кровати рельсы игрушечной железной дороги и укладывает их в чемодан.
ВЕРНЕР. Электрическая железная дорога?
МАТЬ. Да. Носится, как бешеная. Я проверяла. Дед Пекарский сторожил в коридоре. Да, мои внуки учатся хорошо... А Ильза все такая стройная?
ВЕРНЕР. Конечно. Она просила передать тебе поздравления.
МАТЬ. Разве Ильзы не будет на праздники?
ВЕРНЕР. Ильза дома...
МАТЬ. Но...
ВЕРНЕР. Мама, я ведь, собственно, приехал только для того...
МАТЬ. Да-да-да. Ты выпьешь кофе?
ВЕРНЕР. Нет.
МАТЬ. А чаю?
ВЕРНЕР. Спасибо, нет.
МАТЬ. Тогда, может, пива?
ВЕРНЕР. Пожалуй.
МАТЬ. Но от пива поправляются.
ВЕРНЕР. Так будет пиво или нет? Господи, боже мой!
МАТЬ. Ладно, ладно, сейчас принесу. Все мы, матери, такие. (Выходит.)
Вернер бессознательно насвистывает мелодию "Тихой ночи". Достает из кармана журнал и читает. Мать возвращается с открытой бутылкой пива. Когда открывается дверь, из коридора доносятся шаги и голоса.
Ну и суматоха там, в коридоре... Вилли уже открыл. Он просил передать тебе привет... Кроме хора, почти все уже уехали. К самым своим дорогим. Как и положено на Рождество. Пей скорее, я хочу видеть детей.
ВЕРНЕР. А стакан?
МАТЬ Твой отец всегда пил из бутылки.
ВЕРНЕР. А я всегда пью из стакана.
Мать берет с умывальника стакан и наливает. При этом она вплотную подходит к Вернеру.
МАТЬ. Я только что наткнулась на Лемке. Он всегда так смотрит... Будто ты мошенник...
Вернер отстраняется от нее, пьет и читает.
Вернер, что с тобой?
Пауза.
Я же тебя знаю.
Прикасается к нему.
ВЕРНЕР. Оставь меня.
Вернер смотрит в журнал. Заметно, что он не читает, Мать укладывает вещи.
МАТЬ. В пятницу я пришла на кухню. Там валяются старые тряпки. Просто так. Выброшенные. Они уже никому не нужны. Хотела взять тряпку для ночного столика, на нем постоянно пылится стекло. А там стоит Лемке и вдруг как заорет на меня: "Бабуля, оставь в покое эти тряпки!" Нет, он сказал: "Эту тряпку для пыли". Про тряпку, которая вовсе не для пыли. Она скорее походила на тряпку для окон. Но Лемке орет на меня как ненормальный, я так пугаюсь, что у меня чуть сердце не останавливается, и кладу тряпку на место. Как же так можно - нагонять страх на человека?! И как ты думаешь, что делает Лемке? Он берет тряпку и отдает ее этой Келер. А почему? Потому что она всегда ходит без чулок. Без чулок и с накрашенными губами. А ей уже далеко за семьдесят. Такова уж эта Герта Келер. Таким как она Лемке не говорит бабуля. Ей он сказал: "Возьмите и вытрите пыль, фрау Келер". И это - тряпкой для окон. Ему - лишь бы меня оскорбить. И вот Келер начинает все протирать и подоконник, и табуреты. Хотя там не было ни пылинки. И как ты думаешь, что делает Лемке потом? Лемке выгоняет меня вон. Вот, что такое этот Лемке. Никогда не знаешь, чего от него ждать. А на другой день он начинает ко мне приставать. (Ожидает реакции. Вернер листает журнал.) На следующий день Лемке начинает ко мне приставать!
ВЕРНЕР. Что, что, что?
Пауза. Они смотрят друг на друга.
МАТЬ. Я хочу, чтобы меня кремировали.
ВЕРНЕР. Ах, вот как...
МАТЬ. Это дешевле.
ВЕРНЕР. И что ты хочешь этим сказать?
МАТЬ. Разве я такая уж дряхлая? (Смотрится в зеркало.) Ленхен Гирнус уже семьдесят три. Она целыми днями несет Бог знает что. Анна Бремер кормит крыс. Я же еще не настолько выжила из ума, как они. (Разглядывает в зеркале свои волосы.) И не такая еще седая... Почему ты меня не слушаешь, мальчик?
ВЕРНЕР. Господи, да мне нужно кое-что здесь посмотреть, мама.
МАТЬ. Тебя что-то заботит.
ВЕРНЕР. С чего ты взяла?
МАТЬ. Все время думаешь о чем-то другом.
ВЕРНЕР. Ты рассказывала мне о вашем Лемке. Ведь так?
Она доливает в стакан пиво.
МАТЬ. Да. К шести часам этот тип обычно уже пьян. Еще до телевизионного дневника. Пьет беспробудно. А потом, как напьется, пристает ко мне. Ему уже под шестьдесят, а распущен, как в восемнадцать. (Держит перед собой ночную рубашку.) Как-то раз я уже разделась, стою вот так возле кровати, и вдруг он прямо входит. Ему, видите ли, нужно было о чем-то спросить. Будто бы. Потому что Хельга Кох только что умерла. И была уже в подвале. Взял и прямо вошел, не постучавшись. Он просто кобель. Ну тут уж я ему все выложила, что о нем думаю. Да твой отец еще в пятьдесят перестал мне с этим надоедать.
ВЕРНЕР. Вообще-то, он своего не упускал.
МАТЬ. Кто?
ВЕРНЕР. Отец.
МАТЬ. Вернер, как ты можешь такое... Меня тогда выручил Вилли Пекарский. Он как раз пришел забрать меня на партию виста.
ВЕРНЕР. Тоже в ночной рубашке?
МАТЬ. И тебе не стыдно? Он так его отчитал. Лемке оставалось только захлопнуть за собой дверь. (Снова обращает внимание на коробку.) Мы будем куда-нибудь заезжать?
ВЕРНЕР. Нет, а что?
МАТЬ. Ну, из-за этого рождественского подарка.
Пауза. Она садится на кровать.
Мне нужно собираться... а я снова уселась...
ВЕРНЕР. Что с тобой?
МАТЬ. Голова немного кружится.
ВЕРНЕР. Голова кружится?
МАТЬ. Уже прошло. (Кладет в чемодан ночную рубашку.) Принести еще пива?
ВЕРНЕР. Спасибо, не надо.
МАТЬ. Тогда я переоденусь. (Заходит за открытую дверцу шкафа.) Когда женщина переодевается, следует отвернуться.
ВЕРНЕР. Но, моя мать...
МАТЬ. Все равно. Ты не джентльмен.
Вернер садится к ней спиной. Мать снимает платье, гладит себя по бедрам и рассматривает во внутреннем зеркале шкафа свою фигуру. Одновременно говорит.
МАТЬ. Ильза плохая мать.
ВЕРНЕР. Да?
МАТЬ. Потому что ничего не ест. В сорок лет ради фигуры не голодают. Она все еще думает о другом. Ты часто уезжаешь?
ВЕРНЕР. Ну знаешь что, прекрати.
МАТЬ. Ты еще вспомнишь мои слова. Когда меня уже не будет на свете. Не такую жену ты заслужил. Смотри, она тебе еще и ребенка преподнесет.
ВЕРНЕР. Как ты можешь так говорить об Ильзе? Да я тебе запрещаю.
Мать надевает выглаженную блузку и костюм.
МАТЬ. Она пожелала от меня избавиться - ты разрешил. Ильза совсем тебя околдовала. Да, да, мой мальчик, околдовала. И ее отец был такой же. Уйти на пенсию в шестьдесят лет. Ему, видите ли, хочется еще насладиться жизнью. Можно подумать, что мы когда-нибудь наслаждались жизнью. Это же надо - в шестьдесят. А твой отец еще целых десять лет проторчал на бойне. Нет, даже до семидесяти двух. Еще двенадцать лет. С молотом и топором. Пока с ним не случился удар. До глубокой старости. С топором и молотом. Быков тогда еще забивали молотом. Собственными руками, в лоб. Только в семьдесят три ему стало уже трудно. Но телят он забивал до семидесяти двух, топором. А по вторникам - вечно эта масса свиней. Ножом. И это - в семьдесят два. Или в семьдесят три? Во всяком случае - далеко за семьдесят, без оглушения. С одним ножом в руке. С голым ножом. Да, Лемке было бы не до смеха.