- Что, Наст?нка, смерть твоя?

- Силушки нет.

Положила смерть Наст?нкину голову на березовое полено и ноги согнула ей около самого подбородка. Покормить бы умирающую вскладчину - легче будет! - хлеба негде взять. Своим поделиться - жалко: и себя обидишь, и ее не накормишь.

- Ладно, жизнь такая.

Встревожились бабы и снова умолкли.

Каждой думалось о себе:

- Доеду ли?

Стояли полукругом нахохленные, злые, голодные, а Наст?нка в этом полукруге лежала покорная, тихая, с голыми оцарапанными ногами. Когда вечером повели на станцию ее, Мишка позади шел тяжелой походкой. Низко сидел старый отцовский картуз, закрывая глаза козырьком, болели надерганные руки.

Теперь он - не маленький, видит, какие дела. Придется и ему захворать нечаянно - кто поможет? Надо будет самому держаться, чего-нибудь выдумать. Иначе - смерть.

Но как ни думал Мишка - выходило плохо.

Пробовал по вагонам пойти - не дают.

Такими глазами смотрят, словно заразный он.

Таким голосом гонят, будто всю жизнь ненавидели Мишку.

Кто-то даже из горшка плеснул прямо на голову.

Здорово рассердился Мишка.

- Ишь, буржуи, черти! Красных на вас пустить хорошенько...

Отошел немного, опять вернулся.

- Можа, корочку выкинули вместе с водой.

Присел на корточки в темноте, начал пальцами шарить под ногами. Нащупал чего-то, а это - камешек. Нащупал еще чего-то, а это - дерьмо ребячье. Вытер Мишка пальцы о коленку и глаза закрыл от обиды.

- Как смеются над нашим братом!

Подумал, подумал, опять шарить начал. Нащупал рыбью косточку, губами обдул, о рубашку потер.

- Кабы не захворать с нее: под ногами валялась...

А рот уже сам разевался, и щеки голодные двигались от нетерпенья.

- Ешь, с рыбы не захвораешь.

Захрустела косточка на зубах, потекли по губам голодные слюни.

- Ладно. Куда же деваться?

17.

На вокзале Наст?нка лежала под лавкой.

И мужик вот так валялся на той станции, и татарченок с облезлой головой - много народу, помочь некому. Плачут, плюют, ругаются, стонут. Свое горе у каждого, своя печаль мучает.

И вошла тут в Мишкино сердце такая тоска, хоть рядом с Настенкой ложись от тоски. Но Мишке нельзя этого делать.

В Ташкент поехал, должен доехать. Лучше дальше умереть, чем на этом месте. Неужели не вытерпит? Вытерпит. Ночью нынче обязательно вытерпит. А утром завтра юбку бабушкину продаст. Дадут фунтов на пять печеного хлеба - и больно гожа. Сразу не станет есть. Отломит полфунта, остальное спрячет. Пять фунтов - десять полфунтов - на десять дней. В десять дней можно туда и оттуда приехать, если поезда не станут стоять.

Хорошо легли Мишкины мысли, по-хозяйски.

Маленько полегче стало.

Мужики в углу про Ташкент говорили, упоминали Самаркан. Тоже город, только еще за Ташкентом четыреста верст. Наставил уши Мишка, прислушался. Хлеб очень дешевый в Самаркане, дешевле, чем в Ташкенте. А в самом Ташкенте цены поднимаются и вывозу нет - отбирают. Если к сартам удариться в сторону от Самаркана - там совсем чуть не даром. На старые сапоги дают четыре пуда зерном, на новые - шесть. Какая, прости господи, юбка бабья - и на нее полтора - два пуда. Потому что Азия там, фабриков нет, а народ избалованный на разные вещи. Живет, к примеру, сарт, у него четыре жены. По юбке - четыре юбки, а чай пьют из котлов. Увидят самовар хороший - двенадцать пудов...

Потревожили разговоры хлебные Мишкину голову - защемило, заныло хозяйское сердце. Тут же подумал про юбку:

- Не продам, можа? Вытерплю?

Полтора - два пуда - не шутка. Сразу можно все хозяйство поправить. Уродится к хорошему году - тридцать пудов. Сколько мешков можно насыпать! И себе хватит, и на лошадь останется, если купить.

Закачалась перед глазами спелая пшеница, изогнулась волной под теплым лопатинским ветерком. Стоит Мишка в мыслях хозяином на загоне, разговаривает с мужиками лопатинскими.

- Ну, как, Минька, жать пора?

- Завтра начну.

А вот и мать с серпом, и Яшка брат с серпом. Федька без серпа ползает - маленький...

Обязательно надо терпеть.

Юбку здесь нельзя продавать.

Пойдет если поезд не рано, можно по вагонам походить. Всякие люди есть, кто прогонит, кто подаст.

Долго ходил по платформе Мишка - утомили хозяйские мысли, ноги не двигались. Устал. Сел около вагона отдохнуть маленько, да так и уснул, прислонившись головой к колесу. Крепко укачал голодный рабочий день, убаюкала радость мужицкая, ничего не увидел во сне.

Утром вскочил непонимающий: за спиной больно легко.

Вскинул руку назад, а мешка там нет.

- Батюшки!

Бросился под вагон - нет.

Метнулся вперед - нет.

Обежал кругом четыре вагона - нет и нет.

- Господи!

Пот выступил на лбу, под рубашкой мокро; и сердце закаменело - не бьется.

- Украли!

Подогнулись ноги, размякли.

Сел Мишка на ржавую рельсу, горько заплакал.

Легло большое человеческое горе на маленького Мишку, придавило, притиснуло. Упал лицом он между шпалами, вывернул лапти с разбитыми пятками и забился ягненком под острым ножем.

Не мешки украли с юбкой - последнюю радость.

Надежду последнюю утащили.

18.

Плакал Мишка час, плакал два часа - чего-нибудь делать надо. Выплакал горе на одну половину, зашагал по рельсам за станцию - уйти надо с этого места. Ушел сажен двести, про Сережку вспомнил: проститься бы с ним. Можа, не увидишься. Найдется хороший человек - пожалеет, не найдется - конец. Еще маленько он, пожалуй, потерпит, а если до вечера не дадут - не знай, что будет с ним: наверное, свалится... Ляжет с горя и не встанет никогда. Людям не больно нужно, и увидит кто, нарочно отвернется. Много, скажет, ихнего брата валяется, пускай умирает...

Ты, солнышко, не свети - этим не обрадуешь.

И ты, колокол, напрасно на церкви звонишь...

Тяжела печаль - тоска человеческая.

Хлебца бы!..

В больнице Мишку неласково встретили.

- Чего надо?

- Сережка здесь лежит.

- Завтра приходи, нынче нельзя.

- Мне ненадолго.

- Умер он, нет его.

- Как умер?

- Иди, иди. Не знаешь, как умирают? Зарыли.

Вот тебе и Сережка!

Какой несчастливый день! Посидел Мишка на больничном крылечке, под дерево лег.

Плохо обернулось: юбки нет, и хлеба никто не дает. А зачем это грачи кричат? Вон и этот ползет, как его... жук. Поймать надо и с'есть. Ели собак с кошками лопатинские, а жук этот, как его...

А вон воробей прыгает. Все-таки есть и воробьи пока. Угу!.. Яшку бы с ружьем на него...

Встала над Мишкой сухая голодная смерть, дышит в лицо ржаным соленым хлебом. Откуда хлеб?.. Поднимет щепочку, и щепочка хлебом пахнет. Понюхает - бросит... Выдернет травку пожует. И опять глаза тоской закроются.

Смерть.

А все-таки есть хорошие люди.

Стояла над Мишкой сухая голодная смерть, пересчитывала последние часы и минуты Мишкиной жизни. Уже по губам провела холодными пальцами на спину положила: гляди в последний раз на чужое далекое небо - наглядывайся. Бегай мыслями в отчаяньи между Ташкентом и Лопатиным, отрывай от сердца думы мужицкие. Стучала смерть, словно сапогами тяжелыми, по Мишкиным вискам, в уши нашептывала:

- Зачем плачешь? Все равно никто не пожалеет.

А в это время товарищ Дунаев из орта-чеки проходил, увидал мальчишку знакомого, остановился.

- Ба! Михайла Додонов. Ты что здесь валяешься?

- Мочи нет...

- Что с тобой?

- Обессилел я.

- А-а, это нехорошо!

Глядит Мишка на товарища Дунаева - человек будто хороший и голосом ласковый. Не рассказать ли ему свое горе, можа, пожалеет... Вон и звезда красноармейская у него; наверное, как Иван их - коммунист.

- Товарищ Дунаев, нет ли у вас кусочка маленького?

- Зачем тебе?

- Есть больно хочется, боюсь захворать...

А Дунаев веселый.