Вслед за нелегкими переживаниями приходит и вдохновение. Мысли вдруг концентрируются, рождается прозрение, ощущаешь, как возникают новые идеи и образы. Переносишь все это на бумагу, при этом возникают какие-то ассоциации, иные, прежние улетучиваются, словно утренняя дымка. Текст как бы сам начинает говорить. И звучит музыка, выстраиваются слова, рождая долгожданную мелодию.
В последнее время думами людей завладевают ученые, своими идеями и открытиями переворачивая все с ног на голову. Под их влиянием и я принялся за создание уже не романов, а чего-то напоминающего исследование в области духовной. Диалоги теряют притягательность, их место занимают более динамичные и экспрессивные монологи. Конец века мне видится в сокрушительных переломах жизни людей и наций, взрывах религиозного фанатизма, терроризма и все более массовых беспорядках - следствие несправедливого социального устройства. Современность писателя, на мой взгляд, заключается сегодня в его способности раскрыть правду происходящего, не бытовую, а психологическую. Ускоряющийся темп перемен лишает человека возможности даже спокойно прочитать какую-то серьезную книгу: он чувствует неопределенность не только перед угрозой ядерной и экологической катастроф, но и перед массовым наплывом населения "третьего мира" в богатые страны Запада, отчуждения человека от самого себя, от природы и Всевышнего. Ему требуется нечто, заставляющее пересмотреть собственные взгляды на сложившийся ныне порядок вещей.
Признаюсь, с возрастом все меньше понимаю происходящее даже с помощью классической логики, но это почему-то не вселяет в меня отчаяния. В моем сознании текущие события резко не отличаются друг от друга, меняются лишь их сценарии и декорации. Жизнь хаотична, нам остается только уважительно относиться к господству беспорядка и согласиться, что мы живем в мире, где ценности добра существуют не сами по себе, а как отрицающие "ценности" зла. Поэтому-то я и считаю жанр "исследование - поиск" наиболее отвечающим потребностям нашего времени жанром: в нем сочетаются разные элементы сквозного действия, допустимы соединения элементов романа, трактата, очерка, драмы, мемуаров, смещение ритмов и стилей.
У литературы, думается, есть свои преимущества перед философией образы в ней богаче высказанной мысли. И в духовной жизни общества, полагаю, писатель авторитетнее крупного философа, ибо обращается одновременно и к чувствам и к разуму людей.
Зигмунд Фрейд признавал за настоящим писателем психоаналитические способности и нередко черпал материал для своих изысканий из литературных произведений, где видел две ипостаси содержания - очевидное, лежащее на поверхности, и более глубинное, воспринимаемое посредством психоанализа. В начале века уже известный в ту пору ученый из Вены направил письмо писателю Артуру Шницлеру, в котором отмечал совпадение их взглядов на некоторые проблемы психологии и эротики, не скрывая удивления по поводу того, как литератору удалось прийти к знаниям, ставшим достоянием психиатра благодаря кропотливым исследованиям. Позднее Фрейд исповедовался Шницлеру, объясняя, почему не хотел встречи с ним: из страха увидеть своего "двойника", который достиг того же, чего и он сам, но исключительно с помощью интуиции и тончайшей чувствительности.
Как тут не вспомнить и Фолкнера. Он сравнивал истину, открыть которую стремится писатель, с длинной четкой прямой; по одну ее сторону - черное пространство, а по другую - белое. Однако в наше время, кажется, эта прямая превратилась в угол или точку зрения, не имеющую ничего общего не только с истиной, но даже с простым жизненным фактом. Истина стала зависимой от умения сбить с толку. Возможно, поэтому интрига мысли в моей книге меня привлекает больше событийной, сильнее притягивают новое восприятие человеческих отношений, глубина духовного мира людей. А какое иное чувство может быть радостнее ощущения разгаданной тайны! Творческий процесс я сравниваю с чувственной, ненасытной, ошалело страстной любовью.
Есть, полагаю, два рода писательского труда, и между ними - бездна: естественный, от Бога, когда автор стремится уяснить свои собственные мысли и сделать их понятными для читателя, и неестественный, как бы от дьявола, когда не волнует истина, ибо тут важнее "трюкачить" словами, выставляя себя носителем идей для избранных и ссылаясь на противоречивость, абсурдность самой жизни. Да, жизнь во многом абсурдна, что заставляет и меня создавать микромодели всеобщего хаоса, чередовать реалистический стиль с сюрреалистическим пародированием кошмаров вселенского балагана. Мне хочется осмыслить происходящее, и я стараюсь быть верен реальности.
Любой известный литератор, дабы не прослыть дилетантом, должен хоть что-то написать о России, составить ее очередной гороскоп. Не отваживаясь браться за эту задачу, скажу лишь: русским всегда тесно в рамках устоявшегося порядка, хочется воспарить в небеса со своими мечтами, переустроить все мироздание - и сразу. Они склонны либо к идеализации народа, либо к ниспровержению его в бездны зла и порока. Думается, однако, что народ в действительности всегда был и жертвой зла и его опорой. В чем, как не в этом, разгадка феномена Сталина. Он и люди его окружения обращались не к низменному в человеческой натуре, а к идеалам революции, принципам справедливости, и народ благословлял этих деятелей, не ведая, что они одержимы жаждой власти. Да, у Сталина были свои заслуги, но он страдал одним весьма существенным недостатком - был палачом, для которого жизнь человека ничего не стоила.
Не могу не согласиться с Достоевским: нравственность не всегда определяется верностью человека своим убеждениям. Преклоняюсь перед даром этого писателя, его умением раскрыть духовный мир человека, показать шаткость границы между добром и злом, стихией души и силой рассудка. Стиль его романов лишен блеска, но это с лихвой возмещается глубоким проникновением в природу людскую, позволяющим обнаружить в одном индивиде убийцу и судью, эгоиста и альтруиста, властолюбца и покорного раба, садиста и мазохиста.
Уолт Уитмен и Федор Достоевский. Сравнивая этих гигантов мысли, прихожу к выводу, как они близки, будучи такими далекими друг от друга. И не потому, что один был поэтом, а другой - романистом. В моем представлении, Уитмена можно назвать "великим демократом", Дос-тоевский же в эту категорию вписывается с трудом. Уитмен - прежде всего гражданин, человек из толпы, тер-пимый к мнению других, а само его видение мира целительно воздействует на людей. Мировосприятие Достоевского, напротив, заставляет терзаться сомнениями в Боге и человеке; писатель всегда либо "за", либо "против", и бытие земное для него представляет великую, трудно разрешимую тайну. Если Достоевский безмерно переполнен страстями человеческими, то Уитмен стремится поддержать людей и их веру в себя. Первый считает жизнь тяжелым испытанием и бременем, второй - дарованной благостью. Возможно, в этом заключено и нечто, объясняющее, почему американцам и русским трудно порою понять до конца своеобразие склада души и мышления друг друга...
Сейчас я увлечен относительно новым явлением, название которому гипертекст.
Возможности компьютерной техники в создании гипертекста фантастические! Гипертекст состоит из самых различных компонентов, графики, рисунка, документа, статистики, статьи, киносценария, астрологического календаря, сообщения полицейской хроники... Фрагменты текста можно сравнить с камешками в реке, набросанными для перехода через нее, между которыми и течет повествование. Такой текст нельзя прочесть одинаково дважды, для его восприятия надо и мыслить гипертекстуально, учитывая текучесть, временность образо-ваний, плюрализм мышления и речи, прерывность, относительность, немеханическую линейность. Читатель сам должен синтезировать, делать выводы, подключать свое воображение, отстраняться иногда от чтения в поиске аналогий в жизни собственной.
Изобретатели гипертекста по масштабу сравнивают свое детище с введением письменности и появлением машин. Что ж, быть может, это открытие и привлечет многих из нас своими возможностями. Попробуем, риска тут особого нет. Поначалу литераторы не доверяли компьютеру, сейчас же для многих он стал незаменимым наравне с телефоном, телевизором и видеомагнитофоном.