- Дети... Там, в землянке...

Оглядевшись вокруг, мы увидели под кустами бузины возвышавшийся холмик. Решив, что это и есть крыша землянки, командир взвода младший лейтенант Аксамитный быстро пошел туда. За ним нерешительно потянулись и мы с Лапиком. Вход в землянку был заперт на засов. Протиснувшись вовнутрь, мы удивились холоду, который там был. Обстановку сначала не могли рассмотреть. А когда глаза привыкли к полумраку, то увидели такое, что сердца наши сжались от боли и горький ком застрял у каждого в горле.

В углу землянки, использовавшейся когда-то как погреб для хранения овощей, лежали на рваном тряпье девочка и мальчик. Обнявшись, они сжались в комочек и, казалось, спали. Но на их застывших открытых глазах уже лежали прозрачные льдинки. На щеке девочки можно было разглядеть извилистый замерзший ручеек. Видно было, что она пыталась накрыть обрывком одеяла своего младшего брата...

Теперь нам уже в ином свете предстал подвиг их матери. Стремясь хоть чем-нибудь накормить голодных детей, она осмысленно пошла под пули. И когда санитары подняли ее на носилках, женщина, находясь в полубессознательном состоянии, продолжала повторять: "Дети... Там, в землянке".

Солдат на фронте привыкает ко многому. Лютость, жестокость врага вызывают и в нем ответную реакцию. Частые бои притупляют боль потери друзей. Но теперь было что-то иное.

Молча стояли автоматчики, сняв шапки-ушанки, не шелохнувшись. Головачев, не стесняясь слез, с остервенением рыл могилу для девочки и мальчика. Видимо, каждый из нас в эти скорбные минуты думал о самом сокровенном...

Сержант Байло - о родителях и своей деревне, что затерялась на заснеженном Алтае. Алексей Лапик - о маме, которую он любил нежной сыновней любовью. И мне представилось как наяву милое, доброе лицо мамы. Вот так же, как эта женщина, она, не задумываясь, пошла бы за меня на любые испытания...

- Товарищи, - нарушил установившееся молчание младший лейтенант Аксамитный, - неисчислимые беды принес фашизм нашей стране. Сердце не выдерживает, когда видишь страдания народа. Нет пощады гитлеровцам! Клянемся, что до конца выполним свой долг и разобьем фашистов в их логове Берлине.

- Клянемся! - разом ответили автоматчики и без команды дали прощальный залп над могилой.

Войне еще не было видно конца. Фашизм был силен, и мы чувствовали это по его натиску. Но никто из нас и не надеялся на легкую победу. Однако все знали и верили - враг будет разбит, победа будет за нами...

... - Михаил! - дернул меня за рукав Левахин. - О чем задумался? Спрашиваю, спрашиваю, а ты молчишь. К кому сначала пойдем представляться к командиру или комиссару?

- Извини, Семен. Задумался. Все же в родной полк возвращаюсь. А зайдем мы и к командиру, и к замполиту. Обязательно зайдем. Посмотришь, какие это замечательные люди!

Командиры

В землянке за широким столом, сколоченным из досок и снарядных ящиков, сидели двое - теперь уже заместитель командира полка по политчасти гвардии подполковник Рафаил Исаевич Мильнер и начальник штаба полка гвардии майор Николай Терентьевич Волков. Они о чем-то оживленно беседовали, склонившись над картой. Считая, видимо, что вошел дежурный связист, на меня они не обратили внимания. Готовясь, как говорят, с порога доложить о прибытии, я вдруг в нерешительности остановился: не хотелось прерывать разговор старших товарищей.

- Убежден, - Волков точно вертикально опустил карандаш на карту, - что они ударят здесь!

Начальник штаба был несколько моложе Мильнера. Во всей его подтянутой и строгой фигуре, в четких, рациональных движениях угадывался кадровый офицер, который давно прикипел к армии. Волевое лицо с тонкими чертами как бы подчеркивало строгий педантизм, аккуратность и принципиальность этого человека. И впрямь, тот, кто его видел в первый раз, невольно подтягивался, как бы ожидая внушения за что-то от начальника штаба. Впрочем, иногда эти опасения оправдывались: небрежности, расхлябанности Волков не терпел, а с теми, у кого были эти качества, был суров. Однако он никогда не наказывал человека сгоряча. Строгость его была справедлива, она не унижала достоинства человека. А такая строгость подчиненным всегда по душе. Пусть не сразу познается такой командир, не сразу к нему приходит признание, но оно обязательно придет. И доверие, уважение людей такой человек обретает надолго.

Мне на фронте довелось видеть многих командиров. Знавал и таких, которые, чтобы завоевать популярность среди солдат, заигрывали с ними, старались при случае поддержать репутацию этакого рубахи-парня. Нельзя сказать, чтобы это подчиненным не льстило. Но у таких отношений своя логика развития. Проходит время, и выясняется, что похлопывание по плечу - это еще не близость к людям, что дешевая популярность - это еще не авторитет. И все же я склонен думать, что такие манеры, такой подход к людям некоторые командиры старались выработать в себе из хороших, в общем-то, побуждений, стремясь как можно быстрее утвердить себя. И многие из них, натолкнувшись на неудачу, делали правильные выводы, перестраивались, становились более требовательными, строгими. И тогда такие их качества, как общительность, доброжелательность, становились надежными союзниками.

Гораздо хуже, когда с первых же своих шагов командир как бы изолируется от людей, проявляет неуважение к ним. Причем не всегда это неуважение выражает в окрике, в повышенных интонациях. Я на войне встречал командиров, которые в обращении с подчиненными были довольно резкими, суровыми, однако им верили, за ними охотно шли. И не только потому, что это были сильные натуры. Убежден, дело в другом. Люди очень тонко чувствуют, когда командирская твердость действительно обусловлена необходимостью, заботой об общем деле, а когда за ней стоит стремление начальника во что бы то ни стало утвердить свое "я", проявить свою власть. Каким-то шестым чувством мы всегда улавливали, где любование собой, высокомерие, опьянение возможностью повелевать людьми, а где глубокая озабоченность, искреннее желание научить, заставить подчиненных хорошо делать то, ради чего они призваны в армию. На фронте это была тревога за исход боя, за то, чтобы сохранить, насколько возможно, человеческие жизни.

Вот таким, целиком отдающим себя делу, мне запомнился Николай Терентьевич Волков. В полку он был ветераном, воевал с начала августа сорок первого, командовал взводом, был помощником начальника штаба, а затем командиром батальона и начальником штаба полка. В мае сорок четвертого он примет наш полк. Уже в первых боях Волков заслужил орден Красной Звезды и медаль "За отвагу". За умелое руководство подразделениями полка при форсировании Днепра, захвате и расширении плацдарма, а также за личное мужество и отвагу, проявленные в боях, Николаю Терентьевичу было присвоено звание Героя Советского Союза.

Начальник штаба был холост, "Служба помешала", - отшучивался он. Мы знали, что чуть ли не через день он писал письма своей матери и брату на Алтай. Эти письма обычно состояли из трех-четырех предложений. Дескать, жив, здоров, бью фашистов, дойду до Берлина, будьте уверены.

Любое дело спорилось в руках Волкова. В мыслях и поступках он был быстр и решителен. Всю ответственность умел взять на себя. Вот за это и многое другое начальника штаба в полку любили.

Гвардии подполковник Мильнер внешне был противоположностью Волкова. Плотная, приземистая фигура его была знакома каждому бойцу. От него необъяснимо веяло какой-то внутренней силой. Рафаил Исаевич был медлительным в движениях. И речь его была неторопливой, мягкой, но убедительной. Добродушное лицо вызывало доверие. Люди легко ему открывались. В действующей армии Мильнер с начала войны. За личную храбрость в бою был награжден орденом Красной Звезды. Комиссар имел большую семью и в своей полевой сумке бережно хранил фотокарточку жены и трех сыновей.

И с Волковым и с Мильнером мне еще предстояло пройти немало фронтовых дорог, и все эти подробности из их жизни я узнаю потом. А сейчас, набравшись решимости, я вскинул руку к пилотке, сделал шаг вперед и доложил: