– Аня.

Рука у нее была легкая и прохладная. Я сказал:

– Мы с Олегом учились в одном классе, и я как-то был у вас дома. Вы тогда прыгали через скакалку и считали «пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три». Помните?

Она улыбнулась и пожала плечами:

– Я не помню. Но если кто-то прыгал через скакалку, то это я.

Кивнув в сторону самолета, из багажного люка которого летчики уже выгружали гроб, я сказал ей, что «приношу свои соболезнования». При этом я заметил, что Олег, Аня и этот третий, пожилой тип, крутивший на пальце ключи от машины, как-то напряглись, неотрывно следя за гробом. Впрочем, по знаку Зиялова пожилой тут же ушел к грузчикам, а я, помнится, только отметил про себя, что Аня приехала на аэродром встречать покойного дядю не в траурном, как положено, платье, а в легком светлом костюмчике, и это дало мне моральное право открыть свою сумку, вытащить котелок с эдельвейсами и всю охапку этих мохнатых и нежных цветов протянуть ей:

– Аня, это памирские эдельвейсы. Я понимаю, что сейчас не время и не место, но… Надеюсь, я вас увижу еще. – И я повернулся к Олегу. – Я могу тебе позвонить?

– Угу, – промычал Зиялов и взял сестру за руку. Господи, как они были непохожи! Он взял ее за руку и повел к выходу из багажного отделения, вслед за грузчиками, которые вместе с этим бесцветным пятидесятилетним типом несли гроб к выходу. Для них четверых гроб был явно тяжел; похоже, что этот зияловский дядя весил больше ста килограмм. Я локтем тронул Зиялова:

– Давай поможем. Аня, держите, – я передал ей свою сумку.

– Стой! – довольно грубо остановил меня Зиялов.

– Что? Пошли поможем.

Он покачал головой:

– Нет, мне нельзя. – И я вспомнил, что, действительно, по обычаю, близким родственникам не положено прикасаться к гробы усопшего. Но меня это не касалось, я почти насильно всунул Ане свою легкую дорожную сумку, догнал грузчиков и подставил плечо под цинковое днище гроба. Конечно, это было сделано не только и не столько из желания помочь грузчикам, сколько из-за моей влюбленной суетливости и ради возможности быть приглашенным в их дом хотя бы на похороны…

В общем, как бы там ни было, я подставил под днище гроба свое плечо, и мы пронесли гроб через калитку багажного отделения и, направляясь к какой-то машине, вышли на привокзальную площадь, в толпу встречающих, но тут какой-то шестилетний пацан, гудя и растопырив, как самолет, руки, вдруг с разбегу врезался в одного из грузчиков, в переднего левого.

Не столько своим весом, сколько скоростью этот мальчишка выбил грузчика из-под гроба, словно подрубил стойку, и тяжеленный гроб резко наклонился вперед, правый передний грузчик, оставшись один, выпустил гроб, уклонившись плечом в сторону, и гроб тут же грохнул оземь, почти на попа.

Притихшая толпа пассажиров охнула – «Вий ми!», – а гроб, упав, наклонился еще дальше вперед, грохнулся теперь уже боком об асфальт и раскололся по пайке цинкового ребра. Толпа застыла, мы, грузчики, тоже. Казалось, сейчас из расколовшегося гроба выпадет мертвое тело, это было неотвратимо, но… из него вывалились какие-то бумажные пакеты: часть из них лопнула от удара, и маленькие полиэтиленовые, меченные какими-то буровато-маслянистыми пятнами, кусочки пленки величиной с марку просыпались наземь.

Мы обалдели. Один из грузчиков осторожно нагнулся, взял целый пакетик, повертел в руках:

– Нафталин, что ли? – сказал он с кавказским акцентом.

Я заметил, что бесцветный пятидесятилетний тип, родственник Зиялова, молча пятится за чьи-то спины, сжав свои металлические зубы и не отрывая глаз от расколовшегося гроба, из которого все еще сыпались на мостовую пакеты с этой пленкой. Тут кто-то из пассажиров нагнулся, взял пачку этих кусочков пленки, растер пальцами бурое маслянистое пятно на одном из них, поднес к носу, понюхал и вдруг сказал громко, со смехом:

– Какой нафталин, слушай?! Опиум!

И охапкой подхватив с земли пачки с опиумом, стал рассовывать себе по карманам.

Боже, что тут началось! Только что скорбно застывшая перед упавшим гробом толпа вдруг ринулась к нам, люди стали хватать пачки с опиумом, кто-то разрывал цинковую оболочку гроба пошире, доставая пачки и изнутри, образовалась давка, те, кто успел нахватать пачки и спрятать за пазуху и по карманам, не могли выбраться из толпы набегавших со всей площади шоферов такси, цветочников, спекулянтов, нас сдавили, сжали, и если бы не милицейский свисток – я не знаю, остался бы я в живых или нет. Подоспевшая милиция, еще не зная, в чем дело, полагая, может быть, что в эпицентре этой толпы происходит убийство, ринулась сквозь толпу к нам, к грузчикам и гробу, прокладывая себе путь кулаками и милицейскими свистками. Эти свистки больше кулаков отрезвили толпу, люди, расхватав пачки с опиумом, бросились врассыпную, сбежали и грузчики, и только я, еще ничего не понимая, остался в центре событий, озираясь в поисках Зиялова, его сестры и этого бесцветного пятидесятилетнего типа. Но их уже нигде не было. Мне показалось, что в стороне рванулся от площади тот микроавтобус, к которому мы несли гроб, но нет – за рулем его сидел другой кепконосец, усатый азербайджанец. Я в панике озирался по сторонам – ведь у Ани осталась моя сумка со всеми блокнотами, документами, паспортом… В этот момент черноусый милиционер-азербайджанец уже положил руку мне на плечо:

– Ви арэстовани, – сказал он с акцентом.

12 часов 57 минут

– Московское время – тринадцать часов! – простучал мне в стенку из соседнего кабинета Бакланов, напоминая, что пора идти на обед.

– Сколько? – я автоматически взглянул на часы и пришел в ужас – уже час дня, я зачитался этими документами, а мне нужно срочно собирать бригаду. Я крикнул Бакланову: – Нет, я никуда не пойду, извини! – И тут же снял телефонную трубку. Самыми нужными людьми сейчас были для меня этот неизвестный следователь Пшеничный и старая ищейка подполковник Марат Светлов. Они уже в деле, знают подробности, вот только заполучить бы их. С Пшеничным хлопот не будет, а вот со Светловым… Я набрал номер телефона прокуратуры Москворецкого района, сказал:

– С вами говорят из Прокуратуры Союза, следователь по особо важным делам Шамраев. Мне нужен следователь Пшеничный.

Этого было достаточно, чтобы на том конце провода возникла короткая пауза внимания и затем стремительно-услужливое:

– Вам его позвать? К телефону?

Люди всегда глупеют, когда говорят с теми, кто рангом выше. Я замечал это и по себе. Не на котлетный же фарш мне нужен Пшеничный, если я звоню ему по телефону! Но я не стал хохмить с прокурором Москворецкого района, я слышал, как на том конце провода отдаленный голос кричал: «Тихо! Где Пшеничный? Пшеничного из союзной прокуратуры! Срочно!»

Спустя полминуты, когда я уже начал терять терпение, в трубке прозвучало:

– Слушаю, следователь Пшеничный.

– Здравствуйте, – сказал я. – Моя фамилия Шамраев, я – следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре Союза ССР. Мне нужно с вами увидеться.

– По делу Белкина?

– Да. Когда вам удобно?

– А когда нужно?

– Нужно? Честно говоря, нужно сейчас, – я постарался, чтобы в моем голосе он услышал не только и не столько приказ сверху, сколько нормальную просьбу коллеги. Не знаю, услышал он или нет, только фордыбачиться не стал, сказал просто:

– Я могу быть через сорок минут. Какой у вас кабинет?

– Пятый этаж, комната 518. Спасибо, я вас жду.

Нет, пока мне определенно нравится этот Пшеничный! И я уже с удовольствием набрал «02» – коммутатор московской милиции.

– Девушка, второе отделение 3-го отдела МУРа, начальника.

– Светлова? Минуточку, – и через несколько секунд другой женский голос ответил: – Секретарь отделения Кулагина.

– Светлова, пожалуйста.

– Кто его спрашивает?

– Доложите: Шамраев.

Тут ждать не пришлось, Светлов мгновенно взял трубку:

– Привет! Какими судьбами? – сказал он веселой скороговоркой.