- Это копия. Подлинник я уже направил во дворец, - сказал Тургенев.
- Вы смелый, честный и справедливый человек, Иван Сергеевич! Сераковский пожал Тургеневу руку. - Спасибо вам от всех поляков!
- Ну, полноте, Сигизмунд Игнатьевич, каждый на моем месте поступил бы так же.
- О нет! Извините! Я знаю немало весьма влиятельных поляков, проживающих в Петербурге, которые даже боятся рта раскрыть в защиту своей газеты и ее издателя.
- Что касается Иосафата Петровича, то он, говорят, не испытывает особых неудобств в крепости, - сказал Чернышевский. - В свой каземат он требует лучшие вина и стол от ресторатора Обрена... Надеюсь, все обойдется благополучно.
- Думаете, опять разрешат газету? - спросил Сераковский.
- Нет, Зигизмунд Игнатьевич. Выпустят господина Огрызко.
Чернышевский оказался прав. Менее чем через три недели Огрызко уже был на свободе. Заключение в крепости не отразилось на его служебной карьере. Вскоре начальник департамента горных и соляных дел представил его к производству в следующий чин - надворного советника. А в одной из столичных газет появилось скромное объявление: бывший издатель "Слова" извещал подписчиков, что по не зависящим от него причинам издание газеты прекращается.
Большая пятикомнатная квартира имела два входа - парадный и черный. В этот вечер все заходили со двора, убедившись, что поблизости никого нет. В квартире раздавались три коротких звонка, и Сераковский шел открывать дверь.
- Вечер добрый, Виктор. Ты принес, что обещал?
- Конечно, Зыгмунт!
- Здравствуй, Погорелов! Почему сегодня без товарища?
- Его заставили дежурить в клинике.
- Казимир, раздевайся и проходи в столовую.
Постепенно квартира наполнялась офицерами разного рода оружия. На длинном раздвинутом столе шумел знакомый ведерный самовар, на конфорке стоял расписной чайник с заваркой, а на подносе - разнокалиберные чашки и стаканы.
Сераковский продолжал встречать гостей.
- Здравия желаю, проходите!.. Шинели придется положить на софу. На вешалке мест уже нету.
- Пора бы и новой обзавестись!.. Кому отдать бутерброды? Яблоки мытые.
- Новицкий! Как тебе не стыдно? Живешь рядом, а опаздываешь!
- За мной какой-то подозрительный тип увязался, и мне пришлось покружить по улицам, пока его отвадил.
Прибежал запыхавшийся пехотный поручик, толстый, несмотря на молодые годы, с упитанным румяным лицом, сын помещика из-под Ковно.
Соблюдая правила конспирации, собирались долго и, пока ждали остальных, много курили, обличали редактора "Русского вестника" Каткова, как поборника обскурантизма, толковали о политике.
- Ускорить переход от настоящего положения к лучшему может только революция... - доносился чей-то голос из одного угла.
- В основе моего желания, господа, - слышалось из другого, - лежит достижение равномерного распределения богатств в народе. Кое-кто считает, что для этой цели необходимо полное отчуждение собственности, но я думаю, что подобная мера преждевременна...
- Выборное правление, упразднение сословий, полная свобода совести и слова...
- Неужели, чтобы поднять восстание, мы будем ждать второй Крымской войны? - Молоденький военный поймал проходившего мимо Сераковского и повторил вопрос: - Я хотел бы услышать твое мнение, Зыгмунт.
- Как патриот отчизны, я целиком поддерживаю тебя. Но как офицер, как человек, прослуживший девять лет в войске, увы, не могу с тобой согласиться. Мне кажется, что для успеха дела все-таки нужна война или... - он помедлил, - революция в самой России.
В одной из комнат выбранный казначей собирал взносы - пять процентов от офицерского содержания. Он же принимал пожертвования в пользу польских эмигрантских учреждений. Пожертвований было мало, молодые слушатели академий сами едва сводили концы с концами.
- Господа, собрались все. Прошу к столу, - пригласил Сераковский. Но прежде чем открыть заседание, разрешите представить вам поручика Соболевского из Инженерной академии. За него ручаются Ян Станевич и Николай Новицкий. Отныне Иван Соболевский является членом нашего кружка и предупрежден о необходимости хранить все увиденное и услышанное здесь в строгой тайне.
Пока все усаживались, отодвигая стулья, Сераковский стоял, держа в руках номера "Колокола", принесенные служащим Публичной библиотеки Виктором Калиновским. Библиотека получала многие запрещенные издания, и Калиновскому удавалось иногда уносить их с собой.
- Как обычно, - сказал Сераковский, - мы начнем свое заседание ознакомлением с последними выпусками свободной русской газеты.
Громко и отчетливо он прочел несколько заметок, и среди них одну, принадлежащую перу Искандера. Голос Сераковского слегка дрожал, когда он дошел до места: "...мы не желаем полного расторжения двух народов. Нам кажется, что Польша и Россия могут идти одной дорогой к новой свободной, социальной жизни".
Зыгмунт отложил "Колокол" и продолжал говорить о том, что народ прозревает, что тираны не вечны, и они падут со своих поднебесных тронов. Он напомнил, что Герцен придает огромное значение молодому русскому офицерству, среди которого найдутся люди, способные стать во главе революции.
- Я уверен, что имею честь видеть перед собой именно таких офицеров, - сказал Сераковский. - Наш кружок должен стать второй Академией Генерального штаба, в которой мы будем готовить участников будущего восстания.
Виктор Калиновский, болезненный, худой, с длинной бородой, отращенной для того, чтобы не походить на "чиновалов и чинодралов", говорил о молодом поколении, призванном обновить мир. О силе просвещения, которое надо нести в народ, о необходимости все переформировать...
- На реформах далеко не уедешь, - возразил Новицкий. - Только революция может выбить гнилые подпорки, на которых держится обветшалое здание самодержавия. - Он вспомнил декабристов, Разина, Пугачева, петрашевцев, Костюшко...
Вскоре разговор сделался общим.
Молодой корнет в мундире с кавалерийским кантом, запинаясь от волнения, сказал, что он преклоняется перед русскими революционерами, перед их мужеством и кровью, пролитой за свободу, но в целом русскому народу не по пути с Польшей. У русских и поляков разные задачи. Русские должны делать свою революцию, а поляки - свою.
- Опять старые сказки о двух революциях в одном государстве! поморщился Сераковский.
- Да, Зыгмунт, опять. Но это не сказки, не выдумка, а правда, которую надо открыто сказать нашим русским братьям.
- Неверно! У нас общая задача - уничтожение цепей, в которые закованы и русские, и поляки. Я позволю себе напомнить замечательные слова Огарева, который сказал, что мы можем свободно и без споров разграничиться после, но освободиться друг без друга мы не можем... мы живем в государстве, в котором люди говорят на десятках языков. Любя свое отечество, надо уважать все народности, которые его населяют.
Пехотный поручик вскочил с места.
- Вот русские братья говорят, что они полностью на стороне поляков. В таком случае я попрошу присутствующих здесь русских офицеров высказаться об их отношении к Литве и Юго-Западной Руси. Как они смотрят на будущее этих польских земель?
- Польских? - Погорелов удивленно посмотрел на поручика.
- Да, да, польских, господин Погорелов!
Кто-то попытался сгладить остроту вопроса.
- Я полагаю, что сейчас не место заниматься спорами...
- Нет, нет, пусть выскажутся, - настаивал поручик.
- А зачем? - Погорелов встал. - Не нам надо по этому вопросу высказываться, а тем народам, которые живут в этих областях, - украинцам, литовцам, белорусам. Их, а не наше с вами слово должно быть решающим.
- Согласны! Вам понятно, поручик? - спросил Сераковский. - И вообще, мы собрались не для того, чтобы сеять рознь между двумя братскими народами. У нас есть немало неотложных дел, и одно из них - послать эмиссара в кружок Медико-хирургической академии, чтобы установить с этим кружком тесный контакт. Среди нас присутствует слушатель академии. Думаю, что задание следует поручить ему. Далее. Кружок в Лесном институте. Полагаю, что для связи с ним лучше всего подходит подпоручик Врублевский, студент этого института. Есть ли у кого другие предложения, господа?