Со Спасовичем Сераковский виделся не часто. Не то чтобы он охладел к другу студенческих лет, который так много хлопотал о нем в герольдии, просто оба они были очень заняты - один в академии, другой - в университете.
Соизгнанника Шевченко врача Павла Адамовича Круневича Сераковский почти не знал, хотя несколько лет провел с ним в Оренбургском корпусе.
- Итак, господа, разрешение на издание газеты "Слово" получено, объявил Огрызко. - За это мы должны благодарить человека близкого к императорскому двору... Средства на издание текут довольно обильно. Одна весьма великодушная знатная дама, моя хорошая знакомая, сегодня известила меня, что ее вклад составит сорок тысяч рублей! Есть и другие поступления, правда не такие внушительные.
Огрызко позвонил в лежавший на столе серебряный колокольчик, и тотчас в кабинет вошла служанка.
- Прошу кофе, - сказал Огрызко. - Но, - продолжал он, - газета, господа, не самое важное в нашем деле. Важнее другое, а именно: получив разрешение издавать газету, мы тем самым добились права открыть собственную типографию. В ней мы сможем печатать...
- Те вещи, которые совсем не следует показывать цензору! - докончил за него Сераковский. - Все то, что поможет Польше скорее стать свободной! Статьи из "Колокола", книги "Вольной русской типографии". Прокламации! Воинский устав... да, да, именно воинский устав, который в случае восстания понадобится прежде всего!
Огрызко слушал Сераковского, низко наклоня голову, и ответил не сразу.
- Нет, Зыгмунт. Все, что ты говоришь, очень заманчиво, однако ж и опасно. Опасно для нашего общего дела. Мы не можем рисковать тем, чего добились...
В редакцию "Слова" вошли двенадцать человек, и в их числе Огрызко и Сераковский.
В декабре на двери, которая вела в подъезд дома, где жил пан Иосафат, появилась сияющая медная дощечка: "Типография И. Огрызко". Типография помещалась на первом этаже. Наборные кассы и печатный станок выписали из Германии, наборщиков пригласили из Варшавы, печатников и метранпажа нашли в Петербурге. Корректоров не нанимали: за грамотностью следили сами редакторы.
Настроение у всех было приподнятое - еще бы, первая польская газета в Петербурге! Сераковский задумал напечатать большую статью о взаимоотношениях двух братских народов - польского и русского. Статья поглотила его целиком, он думал о ней даже на лекциях профессора Обручева...
Перо быстро скользило по бумаге, мысли обгоняли непослушную руку, которая писала так неразборчиво, что через час он уже сам с трудом мог разобрать написанное.
"Для того чтобы земли бывшего Королевства Польского могли быть прочно соединены с Россией, одно условие необходимо: союз этот... должен быть "к а к р а в н ы е с р а в н ы м и, к а к в о л ь н ы е с в о л ь н ы м и..." Надо, чтобы при решении важных государственных дел люди забыли, что они поляки, малороссы, великороссы..."
Он схватил только что исписанные листы и поехал на Канонирскую. Ему не терпелось, он должен был сейчас, сию минуту поделиться своими мыслями с издателем "Слова".
Огрызко сидел у себя в кабинете и правил гранки, еще влажные они лежали перед ним на столе.
- Что-нибудь случилось, Зыгмунт? - спросил он. - У вас такой возбужденный вид. Впрочем, вы всегда излишне возбуждены, вам не хватает сдержанности, поучитесь этому у финнов.
- Иосафат, я только что написал то, что мне кажется очень важным, как я мыслю будущее устройство отчизны, - сказал Сераковский, протягивая рукопись. - Правда, это еще только набросок, не более.
Огрызко читал внимательно и долго. Много лет он имел дело с самыми разными бумагами, написанными самыми разными людьми, и без особого труда разобрал почерк Сераковского.
Наконец Огрызко окончил чтение. Лицо его оставалось бесстрастным, но в голосе чувствовалось легкое неудовольствие.
- Видите ли, Зыгмунт, вы знаете мою точку зрения на вопрос польский. Этакую статью можно свободно напечатать в "Санкт-Петербургских ведомостях" или в "Северной пчеле". Мне кажется, что настало время писать смелее, острее ставить вопросы...
Сераковский удивился:
- Но вы же недавно говорили совсем другое!
- Да, Зыгмунт. Но тогда речь шла о подпольных изданиях, а сейчас - о легальной, разрешенной правительством польской газете... Между прочим, у меня сложились очень хорошие отношения с будущим цензором. Я уже давал на просмотр ряд довольно рискованных материалов, и он, пока, конечно, неофициально, разрешил их... А теперь, - Огрызко добродушно посмотрел на Зыгмунта, - теперь я хочу сообщить вам весьма приятную новость. Только что получено письмо от Лелевеля!
- Друга Мицкевича, его учителя и наставника?! - Сераковский действительно обрадовался.
- Правда, творчество Лелевеля в России под запретом...
- А сам он в изгнании.
- И все же, Зыгмунт, мы напечатаем его письмо!
- Искренне хвалю за смелость, Иосафат!
Первый номер "Слова" вышел в канун 1859 года. Тридцать первого декабря в академии не было занятий, и весь день Сераковский и Станевич провели в типографии. Они стояли у печатного станка и смотрели, как колдовал над ним старый мастер. Тут же были Спасович, доктор Круневич, рабочие. В половине двенадцатого ночи весь тираж был готов и в типографию спустился издатель.
- Поздравляю вас, господа, - сказал Огрызко, - и прошу всех ко мне наверх встречать Новый год.
- Вы, кажется, собирались пригласить Шевченко, Иосафат, где он? спросил Сераковский.
- У Тараса, Зыгмунт, своя компания, и я не захотел лишать его малороссийского общества.
- Очень жаль.
С первым ударом часов полетели в потолок пробки от бутылок с шампанским.
- За наше пламенное польское "Слово", друзья! - провозгласил тост Сераковский. - За свободу отчизны!
Беда нагрянула неожиданно, как и большинство бед на свете. Двадцать пятого февраля в газете напечатали письмо Лелевеля. Оно не содержало никаких противоправительственных выпадов, но сам факт его появления был сочтен столь предосудительным и дерзким, что последовало распоряжение цензурного комитета, и газету закрыли.
Спасович срочно приехал в академию и вызвал Зыгмунта.
- Слава богу, ты цел и невредим! - были его первые слова.
Сераковский испугался.
- Что случилось?
- Закрыли "Слово". В типографии обыск. Иосафат арестован и заключен в крепость.
Спасович видел, как Огрызко выходил из дому - совершенно спокойно, в богатой бобровой шубе и такой же шапке. Сопровождавшие его жандармы были сдержанно-вежливы.
- Завтра об этом будет знать весь Петербург, - сказал Спасович.
Он не ошибся. В столице заговорили о несправедливом аресте человека, вся вина которого заключалась в том, что он опубликовал письмо польского изгнанника. Кто-то сокрушался об умирающей с горя подруге сердца пана Иосафата. Кто-то многозначительно говорил:
- Вы слышали, этот несчастный сидит в том самом каземате, в котором сидел Костюшко. Странное совпадение!
Из уст в уста передавали сочиненное Некрасовым двустишие:
Плохо, братцы. Беда близко,
Арестован пан Огрызко!
На следующий день Сераковский зашел к редактору "Современника", у которого в то время сидел Тургенев.
- Сочувствую, Зигизмунд Игнатьевич, и возмущаюсь до глубины души! Чернышевский пожал Сераковскому руку.
- Я не слишком хорошо знаю господина Огрызко, - сказал Тургенев, однако считаю своим долгом направить государю вот это письмо. - Он протянул Сераковскому исписанный лист бумаги. - Может быть, вас заинтересует содержание.
- Конечно, Иван Сергеевич.
"Заключение лица невинного, - прочел Зыгмунт, - если не перед буквой, то перед сущностью закона, запрещение журнала, имевшего целью самостоятельное, то есть единственно разумное соединение и примирение двух народностей, - эти меры, и другие с ними однородные, опечалили всех искренно преданных Вашему величеству людей, устрашили возникавшее доверие, потрясли чувство законности, столь еще, к сожалению, слабое в народном нашем сознании, отсрочили эпоху окончательного слияния государственных и частных интересов, того слияния, в котором власть находит самую надежную для себя опору. Никогда еще, государь, в течение последних четырех лет, общественное мнение так единодушно не выражалось против правительственной меры. Не позволяя себе судить, насколько следует дальновидному правительству принимать во внимание подобные выражения, считаю своею обязанностью повергнуть этот факт на обсуждение Вашего величества".