– Это очень интересно, но…

– Мы вместе рыбачим. Вот уже пятнадцать. Лет. Можете поверить? Пятнадцать лет – вместе! Столько всяких ног напилили. Разных. Толстых. Тонких. Детских, недоразвитых.

– Ног? В смысле, щупалец?

– Ног. Здесь все зовут их ногами. Не щупальца. Ноги. Так правильно. В смысле, сложилось. Так. Традиция. Впрочем, вы турист. Вам можно и так, и этак. Строго не осудят. Но посмеиваться. Будут.

– Хм… может, продолжим разговор в более спокойной обстановке? – продолжил Шилов, перекрикивая вновь разбушевавшуюся стихию и перебивая Коралла, выплевывающего слова как автомат, производящий поп-корн.

Коралл ди Коралл моргнул, улыбнулся во весь рот, хлопнул Шилова по плечу и заорал:

– Ну конечно! Не сейчас! Вы правы! Пойду сыну помогу! Как закончите, приглашаю вас в домик. Заходите. Номер 17! Это мой домик. Он неподалеку. Справа от тропинки, ведущей к главным воротам! У обрыва. Красивый вид на джунгли. Заходите. Угощу глинтвейном! Замечательная штука. Горячая. Бодрящая.

Он был не по делу суетливый, этот мужик, не без намечающихся морщин, но крепкий как вековой дуб, с резко обрисованными чертами лица, узкими бледными губами, густыми светлыми волосами и густой же бородой, которая была почему-то темнее волос. Викинг, не иначе. И только глаза его, полные затаенной печали, казались неуместными на мужественном лице.

– Хорошо! – крикнул Шилов, и Коралл ди Коралл убежал к сыну, который боролся с рассыпавшим искры мангалом.

Шилов чихнул, почесал переносицу. Он вдруг почувствовал себя не в своей тарелке, не на своем месте, и взглянул на Семеныча – тот все еще колдовал над мангалом, на Проненко – этот ухмылялся своим мыслям и носком ботинка подгребал к себе ракушки, облепленные водорослями. И до того тоскливо стало Шилову, что, не придумав ничего лучше, он пошел к биотуалету.

Лишь повернулся спиной к озерному чудовищу, и тоска прошла, зато по спине побежали мурашки – Шилов не мог избавиться от чувства, что монстру вот-вот надоест быть бездейственным наблюдателем и источником шашлыка, и он нападет со спины. Чувство стало назойливым. Оно начиналось у лопаток и скатывалось к пояснице и еще ниже, к пяткам, а потом вместе с отвратительной дрожью возвращалось обратно. Шилов испытал немалое облегчение, когда зашел наконец в кабинку и захлопнул за собой дверь. В кабинке было тихо. Шилов уселся на унитаз, не снимая брюк, пальцем тронул рулон туалетной бумаги, висящий на ржавом гвоздике, крутанул его. Гвоздик совсем не смотрелся в биотуалете, но хозяева базы видимо решили, что ржавый гвоздик – это нелишнее напоминание о давно ушедших романтических временах.

Шилов сунул руку за пазуху, достал пачку сигарет. Сигареты, слава морским богам, не промокли. Шилов прикурил. Его окутало облако крепкого табака, приятно щекочущего ноздри.

Он вспомнил свой домик в лесах у Воронежа и домового Афоню, генетически выведенного чудика, который живет на чердаке и по ночам воет на луну, а днем, схоронившись в темном уголке, вяжет носки и поблескивает оттуда своими зелеными как у кошки глазами. Афоня никогда не спит. Шилов однажды спросил его, почему он не спит.

– Я не сплю, потому что боюсь чудовищ, – ответил скрипучим голосом Афоня.

– Чудовищ? – Шилов засмеялся. – Какие могут быть в наш просвещенный век чудовища?

– То, что ты их, Костя, не видишь, не значит, что их нет, – возразил Афоня. – Проблема в том, что люди ищут там, где темно. Чудовища есть, но они не там, где темно, они там, где светло, и они большие, много выше меня, эти чудовища, они вечно норовят сожрать слабого, самого обычного меня, и именно поэтому я не сплю и каждую ночь своим воем отгоняю их от твоего дома.

Только Афоня, да еще, пожалуй, Сонечка чаще звали его не по фамилии, а по имени, Костей, и Шилов позволял им, потому что они были для него самыми дорогими существами на свете. Вот только Соня Плошкина этого не знала, а Шилов не осмеливался ей сказать.

– Зачем же ты отгоняешь их ночью, если они там, где светло?

– Я отгоняю их заранее, – ответил Афоня.

– И как они выглядят, эти чудовища? – спросил Шилов, едва сдерживая смех.

– Они большие. Разве не понятно? Они большие, намного больше нас и именно поэтому они – чудовища. Они должны нести ответственность за нас маленьких, но не хотят этого!

– Понятно… – фыркнул Шилов. – Оскара Уайльда или как там его перевираешь?

Афоня промолчал, и вскоре они забыли о том разговоре и больше никогда к нему не возвращались.

Шилов отвлекся от воспоминаний, потому что кабинка вдруг покачнулась. Он уперся ладонями в стенки, не понимая, что происходит. Кабинку качнуло сильнее, можно даже сказать, размашистее. Шилов чертыхнулся, схватился за дверную ручку, толкнул дверь, но дверь не открылась, и тогда Шилов, начиная паниковать, толкнул сильнее, но дверь все равно не поддалась. От табачного дыма резало глаза и становилось нечем дышать. Кабинка раскачивалась все сильнее, в маленькое вентиляционное окошко под потолком проникали какие-то звуки: неясный шепот, тихие голоса. Так шепчет морской прибой, разбивающийся о волнорезы. Так бормочут маленькие дети, засыпая. Сначала невозможно было понять, что каждый звук означает, но потом Шилов прислушался и сумел связать звуки в отдельные слова, которые складывались в стихотворение на английском.

А потом слова опять стали неразличимыми, исчезли, затерявшись в мешанине прибоя, криков чаек и уток, медвежьего воя, и кабинку перестало трясти. Вдали затихало «Фи, фай, фо, фам», но вскоре и это ушло, растворилось в пахнущем табачным дымом воздухе. Шилов замер, стоя у дверей навытяжку, как часовой, готовый встретить опасность лицом к лицу, а опасность была, опасность приближалась вместе с глухими шагами неведомого кого-то. Шаги звучали все ближе и ближе, и вот неведомый кто-то схватился за ручку с той стороны и медленно повернул ее, заставив сердце Шилова подпрыгнуть к самому горлу. Шилов задохнулся, уперся кулаками в дверь.

Дверь открылась, в глаза брызнуло солнцем, и Шилов зажмурившись, выставил перед собою кулаки.

– Мальчишка сказал, что у этой кабинки ручка барахлит, – сказал Проненко.

Шилов распахнул глаза. Да, перед ним стоял именно Проненко, сутулый, злобный Проненко, который в лучах вынырнувшего из-за туч солнца казался букашкой, которую стоит немедленно прихлопнуть, но сейчас Шилов обрадовался ему как никогда, потому что все еще находился под впечатлением от эпизода в туалете. Впрочем, подумал он, происшествия на самом деле не было, померещилось. Задремал в туалете, вот и приснилась дичь – так успокаивал себя Шилов.

– Ты там курил что ли? Дышать, блин, нечем!

– Ну?

– Что, ёпт, «ну»? – взвился Проненко. – Задымил биотуалет, как бы общественную собственность!

– Пойдем, Проненко, есть шашлык, – Шилов улыбнулся до ушей, обнял товарища за плечи и повел к мангалу, у которого подпрыгивал на месте Семеныч и энергично размахивал руками, подзывая их. Когда они подошли ближе, выяснилось, что Семенычу в шорты попал горячий уголек; он махал руками от боли и скакал по песку, стараясь вытряхнуть его.

Вместе с солнцем появились и туристы. На берег стайками высыпали дети. Малыши плескались, веселились, тыкали в щупальца (ноги, поправлял себя Шилов) заостренными палками и, хохоча, отскакивали вглубь пляжа. Появились взрослые. Одни расстелили полотенца на еще мокром, но уже теплом песке, и стали загорать, другие потягивали пиво, сидя по-турецки и раскладывая нарды, редкие энтузиасты рыбачили, и их пилы «Шворц» с визгом рассекали плоть, забрызгивая одухотворенные лица рыбаков смердящей кровью. Гнилую вонь перебивали приятные ароматы шашлыка, который туристы готовили, стоя навытяжку у многочисленных мангалов. Коралл ди Коралл и его сын, лишь появились туристы, собрали вещички и гордо удалились, неся в котомках за спинами окровененные кусы осминожьего мяса. В тот же миг возле участка, где они рыбачили, заволновалось озеро. На берег шлепнулась, обрызгав водой хохочущую детвору, целая нога.