Двенадцать негритят

пошли купаться в море,

Двенадцать негритят

резвились на просторе,

Один из них утоп,

Ему купили гроб,

И вот вам результат

Одиннадцать негритят ...

Пели до тех пор, пока не оставался один негритенок:

Но скучно одному,

Он взял себе жену,

И вот вам результат

Двенадцать негритят ...,

- кричали мы и, если были силы, заводили все сначала. Иногда на пляже появлялась наша хозяйка. Сбросив легкий халатик, она неспеша входила в воду и с достоинством окуналась. Плавала она медленно и долго, каким-то особым, ей одной известным стилем: дважды помахав кистью, она погружала ее в воду, затем такое же двойное помахивание другой, и так без конца. Куда бы она ни заплывала и сколько бы народу ни купалось, Веру Николаевну было видно отовсюду.

На нашей "Лысой Горе" шла весьма сложная ночная жизнь. Иногда я просыпалась от топота, хохота и визга. К утру все стихало, и когда мы с мамой бежали к морю, на "Лысой Горе" крепко спали. Не все, конечно. "Праведники", вроде нашего семейства, вставали рано и занимались обычными курортными делами: готовили завтрак, отправлялись на рынок или спешили захватить утренний ультрафиолет. Однажды мы узнали, что среди "праведников" завелась великая грешница - шестнадцатилетняя Ася, которая вечерами бегала на танцы и регулярно возвращалась домой в сопровождении местного парня с усиками. Однажды утром я увидела взбудораженную и заплаканную Асину маму, которая приглушенным голосом рассказывала Вере Николаевне: "Я вышла, чтоб загнать Аську спать, а он шагнул мне навстречу и говорит": "Мама". Я чуть сознание не потеряла. Что значит "мама"? Какая я ему мама? Что эта шлюха натворила?" Я нарочно долго подметала кухню, чтоб побольше услышать. Надо же, Аська, с которой мы вместе висели на камере и пели "Негритят", тоже вела загадочную ночную жизнь. И это ставшее вдруг таинственным слово "мама" ... Скоро Аську увезли домой в Калугу, и наши ряды поредели. Из оставшихся я больше всех любила Наташку и ее дедушку - профессора медицины из Тулы.

Даже не знаю, кого больше. В главном доме Веры Николаевны было полно старинных, давным-давно привезенных из Ленинграда вещей: кресел, светильников, книг. Посреди полутемного зала стоял расстроенный рояль, на котором валялись ноты. Видимо, все это принадлежало ее покойному мужу. Однажды, когда я рылась в нотах, вошел Наташкин дедушка. "Ну, что ты нашла?" - спросил он. "Вот, какие-то старые ноты, не по-русски написано". "А, так это "Фауст" Гуно. Переложение для фортепиано. Можешь сыграть?" "Смотря что", - сказала я и, полистав, наткнулась на арию Зибеля. "Вот это могу". Немного поковырявшись, я заиграла довольно гладко. Наташин дедушка, стоя за моей спиной, запел: "Расскажите вы ей, цветы мои". Он пел смешным дребезжащим голосом, но очень чисто. Нам так понравилось музицировать, что мы стали приходить в эту комнату каждый день, и у нас даже появились слушатели. Но однажды мероприятие сорвалось: у меня поднялась температура. Убегая в аптеку, мама попросила Наташкиного дедушку навестить меня. Он зашел в комнату и присел на край кровати. Потрогав мой лоб и попросив показать горло, он стал осторожно водить шершавой ладонью по моим плечам и рукам. "Хочешь, пощекочу тебе пятки?" - спросил он. "Зачем?" - удивилась я, не зная, как относиться к его странным ласкам и чувствуя какую-то неловкость. "Если испугаешься щекотки, значит будешь влюбчива". "Не надо", - попросила я. Он провел ладонью по моим ногам. "У тебя на ногах музыкальные пальчики". В это время вернулась мама. Наташкин дедушка отдернул руку и встал. "Она перегрелась, - сказал он. - Все пройдет". Не умея объяснить, что произошло, я стала избегать его.

... А потом жизнь круто переменилась. В соседней с нами комнате появились двое студентов. Я уже слышала о них от худенькой большеглазой Стеллы, которая со своей подружкой Риммой поселилась у Веры Николаевны еще до нас. "Вот приедет мой мальчик, и надену это платье", - говорила Стелла. "Приедет мой мальчик, и пойдем в ресторан. Приедет мой мальчик ..." И мальчик приехал. Его звали Натан. Я увидела его, вернувшись днем с моря. У него были темные волосы и темные глаза. "Черный принц", - подумала я. Почему "принц", сама не знаю. С того момента, как он появился, мне почему-то расхотелось спать днем и захотелось сидеть на нашей общей терраске и писать рассказ, начатый еще весной. Я выходила на террасу с тетрадкой, карандашом и ластиком и, усевшись за круглый стол, устремляла взор вдаль, на море. К сожалению, Натан редко заставал меня в этой позе. Он жил той самой непостижимой ночной жизнью, которая проходила мимо меня, и режим его не совпадал с моим. Но однажды он оказался дома и появился на террасе как раз в тот момент, когда на меня нашло вдохновение. "Что ты пишешь?" - спросил он. "Рассказ", - ответила я, продолжая писать. "Рассказ?" - изумился Натан. Я пожала плечами, что должно было означать. "Подумаешь, это мое обычное занятие". "О чем же пишешь?" "О детском доме и об одной семье", - ответила я, орудуя ластиком. "О детском доме?" - еще пуще удивился Натан. Я была на седьмом небе. Пока все шло как нельзя лучше: его изумление и моя невозмутимость, его восхищение и моя скромность. Но решившись наконец поднять глаза, я увидел, что он едва сдерживает смех. "Он смеется надо мной, - в ужасе подумала я. - Он все это время надо мной смеялся". Я поднялась, чтобы немедленно уйти. "Прочти", - попросил Натан. "Нет", - отрезала я и ушла в комнату.

Я по-прежнему ходила по утрам на море, висела с девчонками на надувной камере, ездила с мамой на рынок, бегала с ней в кино, но одновременно с этой я вела еще и другую, невидимую миру жизнь: ложась спать, прислушивалась к голосам за стенкой, загорая на берегу, смотрела туда, где в обществе Стелки и Риммы сидел "черный принц", возвращаясь с рынка, бросала взгляд на соседнюю дверь. Почти с ним не общаясь, я успела изучить его привычки: знала, как он смеется, плавает, ходит. Иногда я неожиданно ловила на себе внимательный взгляд его черных глаз, и меня бросало в жар. Однажды, вернувшись с моря, я увидела замок на соседней двери. Неужели уехал?! Но оказалось, что все четверо: Натан с приятелем, Стелка и Римма отправились на несколько дней в Сухуми. Время остановилось. И как я жила до появления "черного принца"? Кино, парк, пляж - тоска смертная. Интересно, что такое "несколько дней" - пять? семь? десять? И вдруг замок исчез. Дверь приоткрыта, а за дверью - Натан. "Ты еще здесь? А я уж боялся, что пока мы катались, ты уехала, так и не прочтя мне своего рассказа". "Боялся". Он сказал "боялся". "Могу прочесть", - выпалила я и, задохнувшись от собственной отваги, пошла за тетрадкой. Надо было спешить. Я могла читать только пока рядом не было мамы. При ней деревенела. Принеся тетрадку, я села на плетеный столик (наверное, мне казалось, что так я выгляжу взрослее и непринужденней) и стала читать. Когда кончила, Натан поаплодировал. "Ну, ты даешь. Лучше Льва Толстого. Мне тоже хочется похвастаться. Поедешь смотреть, как я играю в волейбол? Это недалеко. Повезут на автобусе". "Как? Одна?" - растерялась я. "Почему? Можно с родителями". На следующий день мы ехали по узкой тенистой дороге. В открытые окна автобуса лезли ветки, и Натан, который сидел перед нами у того же окна, отводил их рукой и оглядывался, чтоб убедиться, что все в порядке. Игра происходила на волейбольной площадке какого-то санатория. Играли две любительские команды. Я ничего не смыслила в правилах игры, но тихо умирала от восторга, глядя, как Натан бьет по мячу, то почти падая на землю, то высоко подпрыгивая. Я чувствовала себя прекрасной дамой на рыцарском турнире: все эти прыжки и падения были в мою честь. По дороге назад мама попросила Натана позаниматься со мной извлечением из корня. Уже шел сентябрь, занятия в школе начались, а мы только 14-го предполагали вернуться в Москву. "Помогите ей. Она ничего не смыслит в математике", объяснила мама. "Зато пишет, как Лев Толстой", - засмеялся Натан. Теперь каждое утро он занимался со мной извлечением из корня. Он даже задавал мне домашнее задание, которое я принималась выполнять сразу же после урока. Пожалуй, извлечение из корня - единственная математика, которую я поняла.