Нас к концу апреля накопилось уже больше 70 человек, и это тоже придавало нам некоторую веру в успех.

Приготовления к далекому пути были; в полном разгаре. "Красный Крест", общество помощи политическим заключенным, снабдил нас необходимой одеждой, деньгами. Наш староста, студент Петровской Академии Г. П. Клинг, работал не покладая рук, распределяя пиджаки, белье, верхнюю одежду, чемоданы. Это сопровождалось нередко курьезами. Так, прибыли к нам два гвардейских солдата Преображенского полка, балтийские немцы, Гиркани и, если не ошибаюсь, Бауэр. Оба огромного роста, крепкие, чужие нам люди. Они попали в ссылку по делу об оскорблении какого то великого князя в пьяном виде. Народ бедовый. Они сразу почувствовали, что тут можно поживиться и затеяли скандал со старостой:

- Дай нам одежду по росту, да новую! Почему мы хуже других! Почему нам дают старую? А если нет новой, давайте нам по две пары: мы в Сибири продадим, другую купим.

Ничем нельзя было их убедить, что так нельзя. Клингу пришлось принять героические меры. Он отобрал у них все, что выдал, заявил, что они ничего не получат и этим заставил их смутиться.

Но были и другие неприятности, гораздо более тяжелые. К нам привели некоего Воскресенского-Крылова. Приказчик замосковских лабазов, довольно интеллигентный, он давно работал в качестве пропагандиста среди штундистов, несколько раз попадался, будучи нелегальным, в руки полиции, но успел в последний раз бежать из поезда, спрыгнув с площадки вагона на полном ходу.

Но вскоре после этого вновь был арестован, в связи с арестом покойного Германа Лопатина, и посажен в Петропавловскую крепость, где просидел около 2 лет и теперь высылался в западную Сибирь на три года. Не успел он войти в камеру, как я заметил, что среди некоторых товарищей возникло какое то беспокойство. Они собрались в соседней меньшей камере и долго что-то обсуждали. В этой группе были П. А. Муханов, Л. М. Коган-Бернштейн, А. Чумаевский, И. Е. Булгаков и др. Вскоре и я был посвящен в суть дела.

Оказалось, что Воскресенский-Крылов, по показаниям П. Муханова и других, вел себя на допросах более, чем откровенно. Что это было - трусость с его стороны, или продажа совести за деньги, - нам не было известно, но факт был установлен несомненный: он выдавал. Как быть? Общее мнение было такое, что такого человека в своей среде терпеть нельзя, и мы, конечно, сейчас же потребовали бы от тюремного начальства его удаления.

Но тут вмешалось новое обстоятельство. Крылов был сильно болен, а затем все мы знали его последнюю жену, человека в высшей степени честного и хорошего. Она, конечно, не знала о деле своего мужа, и нам бесконечно жаль было поставить вместе с ним и ее в безвыходное положение изгнанием его из своей среды. После долгих споров мы приняли решение - исключить его из нашей политической среды, но позволить ему пользоваться выгодами нашей артельной жизни, для того, чтобы не ставить его жену в ложное положение во время пути. Мы надеялись, что он поймет наше решение и постарается сам отделиться от нас совершенно. Впоследствии это не оправдалось. Он оказался грубым и нетактичным человеком, и на пути нам пришлось его совершенно изгнать из своей среды,

Приближалось 5-е мая. Мы были готовы к пути и ждали решительного момента-разделят нас на группы по 10 человек или отправят вместе. 4-го мая нам всем дали прощальное свидание с родными, и нам стало, известно, что мы все вместе будем отправлены.

С песнями, в веселом настроении, мы выходили из своего коридора в сборную залу, где нас принимал конвой. Тут же были и женщины, приведенные из Пугачевской башни. Среди них были три приговоренные к каторжным работам Екатерина Тринидатская, Надежда Сигида и Устинья Федорова. Наше общее внимание было обращено, конечно, на них. Все они были осуждены по делу тайной типографии в Ростове-на-Дону, где печатался последний номер "Народной Воли", выпущенный в 1884 году группой партии "Народной Воли", в которую входили Б. Оржех, Вл. Богораз (Тан), Сигида, Коган-Бернштейн, А. Гаусман и другие. Хозяйкой этой типографии была Тринидатская, с ней жили в качестве родственницы Н. Сигида и в качестве горничной У. Федорова. Эта квартира была центром, где хранилось много вещей, туда же приходило много нелегальных. Не знаю как, но квартиру эту выследили и явились с обыском. Дома застали одну Федорову, которая притворилась ничего не понимающей, на вопрос жандармов о хозяевах сказала, что не знает, куда они ушли. Во время обыска она ловко вышла в другую комнату, и, если не ошибаюсь, выскочила в окно и бежала, но вскоре была арестована на вокзале; в мундире гимназиста.

Тринидатская, жена учителя гимназии, образованная и уже немолодая, обратила на себя внимание своим измученным видом и несколько странным поведением. Смотрела на нас всех как то исподлобья, недружелюбно, подозрительно. Наконец, Надежда Сигида - молодая, крепкая, веселая, она приковывала к себе внимание своей какой то необычайной добротой и открытостью.

В сборной стоял шум. Товарищи знакомились, сообщали друг другу о всем пережитом за время долгой разлуки. Но три каторжанки думали о другом. Они решили во что бы то ни стало бежать. И тут же, в сборной, У. Федорова заявила М. Гоцу, Г. Клингу и некоторым другим, что она непременно убежит и требует помощи. Насилу удалось ее убедить, что об этом надо будет думать во время пути. Успокоив ее насчет того, что на такие случаи у нас припасены деньги, паспорта, пилки для подпиливания решеток и т. п., и что по дороге мы ей поможем, мы добились того, что она пока оставила об этом говорить. Намерение бежать высказали и другие две каторжанки. Были кандидаты на побег и среди нас, которые готовы были сопровождать во время побега женщин. Наконец, нас стали выводить из сборной на улицу. Окружили двойной цепью конвоя.

- Марш! - и мы пошли... в неизвестное.

На углу Долгоруковской улицы собралась толпа родных и знакомых, но нам уже не давали с ними говорить. Мы видели, что наши матери, сестры, братья невыносимо страдают...

Многие из них плакали. Они готовы были броситься к нам, обнять нас, может быть, навсегда... Но двойная цепь винтовок, жандармы густо нас окружали и увели прямо на вокзал, где сразу же поместили в арестантские вагоны. Нас было около 80 человек; уголовных преступников около 300.

На вокзал проникли наши родные, и мы, чтобы их успокоить, утешить говорить было нельзя - запели хором наши старинные песни - "Дубинушку", "Вниз по матушке по Волге" и др. Наши песни произвели, конечно, далеко не веселое впечатление... Мы видели, когда поезд тронулся, что многие из провожавших нас рыдали... Да и мы как-то сразу почувствовали какую-то тяжелую, невероятную грусть... Но мы пели...

Мы старались заглушить неотвязную думу о том, что нас оторвали от всего дорогого, милого... Оторвали надолго, может быть навсегда! Многие ли из нас вынесут этот тяжелый путь, долголетнюю ссылку в сибирские дебри, снега, холода, голод, безлюдье? За что? За что нас гонят из бесконечно дорогой, любимой родины? Кто нас гонит? И невольно грусть, тоска превращалась в озлобление на тех, кто имеет власть и силу; мысль обращалась все к тому, что мы жертвы неравной борьбы и должны крепко и смело идти навстречу испытаниям.

И как будто отвечая нашим настроениям, Николай Львович Зотов могучим голосом затянул:

Вы жертвою пали

В борьбе роковой!

...............................

Но настанет пора

подхватили мы

И проснется народ!

Мы верили, что время это настанет, и что мы хоть каплю вносим в пробуждение народа своей жизнью, работой, изгнанием.

В вагоне мы вскоре разбились на группы. У. Федорова шепталась все о том же: бежать, во что бы то ни стало бежать, учиться надо, надо работать! Мы вырабатывали план побега каторжанок. Это было трудно. Невольно казалось, что чем дальше мы идем, тем будет труднее выполнить задачу. Вся мысль направлена была на обстановку. Но в поезде мыслимо было только одно - броситься в окно на ходу, предварительно выпилив решетку. Но это трудно. За нами зорко следит конвой, да и не хотели мы рискнуть так, сломя голову. Нам казалось, что будут более удобные моменты.