Прочитав статью, я спросил Илью Григорьевича, читал ли он сообщение спецкоров о подвиге 33 героев?

- Читал, а что?

- Мало, скупо мы о них написали. И больше материалов нет. Надо бы о них сказать доброе слово.

Буквально через десяток минут Эренбург принес вставку. Вот она:

"Кто забудет о тридцати трех? На них шли семьдесят немецких танков. Тридцать три не дрогнули. Они уничтожали танки пулями, гранатами, бутылками. Они уничтожили двадцать семь танков. Их было тридцать три человека с простыми русскими именами... Еще раз русское сердце оказалось крепче железа. Если чужестранец нам скажет, что только чудо может спасти Сталинград, мы ответим: разве не чудо подвиг тридцати трех? Враг еще не знает, на что способен русский человек, когда он защищает свою землю".

* * *

В газете много кавказского материала. Корреспонденция Павла Трояновского "В кавказских горах" свидетельствует, что "вместе с русскими защищают советский Кавказ осетины, чеченцы, грузины, абхазцы, азербайджанцы, армяне. В наших частях столько национальностей, сколько их есть на многонациональном Кавказе". Автор не обходит молчанием, что немцы хорошо подготовились к борьбе в горах. Они стянули сюда горные части, знающие, как воевать в гористой местности.

"Враг не безрассуден, - предупреждает спецкор. - Он не бросает в горы танки, машины, мотоциклы. По узким дорогам их движение опасно и легко уязвимо. В горах фашисты меняют свою излюбленную тактику, начинают действовать осторожно, мелкими облегченными партиями. Вьючные лошади везут за горной пехотой, вооруженной автоматами, легкие горные пушки, легкие минометы. За ними по тропам, часто избегая дорог и шоссе, тоже на вьючных лошадях, доставляются боеприпасы, продовольствие".

Немцы лезут в горы, объясняет корреспондент, стараясь захватить господствующие высоты, наиболее проходимые горные дороги и перевалы. Тактика их такова. Танки и автомашины с тяжелой артиллерией и обозами подходят вплотную к горам. Когда дальнейшее движение невозможно или опасно, они останавливаются. На выгодных рубежах здесь строится оборона, причем танки часто используются как неподвижные огневые точки. От этих своего рода опорных баз начинается движение легких горных войск.

Эта тактика противника подтверждается многими эпизодами горных сражений. Чтобы победить врага, надо знать его, знать его тактику.

* * *

С узла связи Генштаба в редакцию доставили очерк Бориса Галина "На Тереке". Большой, на 350 строк! Да, благоволят в штабах к нашим корреспондентам: несмотря на чрезвычайную загрузку военного провода в эти дни напряженней битвы за Кавказ, передать столько знаков по "бодо"! Постарались и летчики - доставили в редакцию фотоснимки Виктора Темина, иллюстрирующие очерк Галина.

Главный герой очерка - командир взвода Рябошанка, младший лейтенант. Галин рассказывает о его довоенной жизни, ибо его душевные привязанности проявятся затем на фронте:

"Все то, чем жил Рябошапка и что волновало его год тому назад пединститут, аспирантура, дипломная работа, посвященная кавказской лирике Лермонтова, - все теперь поблекло, куда-то отодвинулось и казалось смешным и страшно далеким... После отступления из сурового каменистого Донбасса, из степей Донщины, Рябошапка попал в предгорья Кавказа... Он увидел и почувствовал вечно живую красоту природы Этих гор, познав которую Лермонтов однажды сказал: "Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз, как сладкую песню отчизны моей, люблю я Кавказ". И вновь возникли перед Рябошапкой строки стихов Лермонтова. Он декламировал их для себя. Он читал их своему взводу так взволнованно и часто, что командир роты посчитал младшего лейтенанта поэтом, а взвод в гвардейском батальоне стали именовать "лермонтовским".

Это был героический взвод и героический его командир. Много славных дел он свершил. В те дни, когда в роте был Галин, взвод получил боевую задачу: отогнать рвавшихся к реке немцев. Бойцы доблестно выполнили приказ, но в этом бою вражеская пуля оборвала жизнь командира взвода. Полтавского паренька, влюбленного в кавказскую лирику Лермонтова, похоронили на берегу Терека...

В субботнем номере "Красной звезды" напечатан очерк Андрея Платонова "Броня", занявший в газете полполосы.

Андрея Платоновича я знал немного и до войны. Его литературная судьба сложилась трудно. Много лет его почти не печатали - после того как одна из его повестей была осуждена Сталиным. Не жаловали его поэтому и в руководящих сферах Союза писателей. Если и появлялись иногда в печати его материалы, они шли под псевдонимом. Месяц назад я получил записку Гроссмана, который просил нас взять под "свое покровительство этого хорошего писателя. Он беззащитен и неустроен".

И вот появился у меня в кабинете Платонов. В простой солдатской шинели - ее носили в ту пору не только военнослужащие, - мешковато сидевшей на его плечах, небритый, он произвел на меня впечатление человека неказистого, сумрачного. Но это было лишь первое впечатление. Сосредоточенный взгляд его голубых глаз, скупая улыбка и немногословные реплики выдавали незаурядную личность. Я спросил у него," хотел бы он поработать у нас корреспондентом? Андрей Платонович как-то пожал плечами, и по его улыбке я почувствовал, что он будет этому рад.

Я и не задумывался, "можно" ли его зачислить в наш писательский "взвод", не вызовет ли это неудовольствие Сталина. Но вспомнил историю с не менее известным писателем Федором Панферовым. В памятный для москвичей трудный октябрь 1941 года ко мне пришел Панферов. Широкоплечий, приземистый. Волевое, словно высеченное резцом скульптора лицо. Пронзительный взгляд светлых глаз. Зашел ко мне писатель, с которым я лично не был знаком, но хорошо знал его по роману "Бруски" и другим книгам. Он поздоровался и сразу же попросил взять его на работу корреспондентом "Красной звезды". Тут же рассказал, что ему предложили выехать на фронт, но по каким-то причинам он не смог это сделать, о чем написал Сталину, а Сталин передал его письмо в Партколлегию при ЦК партии и рекомендовал чуть ли не исключить его из партии. Я не знаю, какое решение приняла Партколлегия и вообще чем все это кончилось, не стал вникать в подробности и проверять. Я ответил Панферову, что согласен, но он должен немедленно выехать в действующую армию. Я был глубоко убежден, что никто, в том числе и Сталин, не сможет отказать кому бы то ни было пройти самую высшую для человека проверку - проверку огнем. Тут же был подписан приказ. Панферову выдали обмундирование, нацепили согласно его воинскому званию по три "шпалы" на петлицы, и на следующий день он явился ко мне, как говорится, в полной боевой готовности.

Как раз в это время у меня был Владимир Ставский. Он собирался в войска, оборонявшие столицу на Вяземском направлении. Я и попросил его захватить с собой Панферова.

Поехал Панферов вместе со Ставским. А кто поедет на фронт со Ставским это я хорошо знал еще по Халхин-Голу и финской войне, - тот уже наверняка нанюхается пороху. Вместе со Ставским Панферов попал в гущу боев. Вел он себя достойно и мужественно. Вскоре в "Красной звезде" появились корреспонденции и очерки Панферова из боевых частей. После первой его корреспонденции, опубликованной в газете, мне позвонил Сталин. Он ничего не спрашивал, не ругал меня и не хвалил за то, что я самовольно послал на фронт Панферова, а только сказал: "Печатайте Панферова". Но я понял, что Сталин одобрил и решение Панферова выехать на фронт, и наше назначение его спецкором "Красной звезды".

Все это я вспомнил, когда у меня был Андрей Платонов, и при нем же вызвал секретаря редакции Карпова и сказал:

- Пишите приказ о зачислении Платонова нашим корреспондентом с сего числа...

Экипировали мы Андрея Платоновича поприличнее, на петлицах у него появилось по капитанской "шпале", и он отправился на фронт. А сегодня уже напечатана его "Броня". Прекрасный очерк. Я бы сказал, классика военной очерковой литературы. И удивительнее всего, что это была первая его поездка на фронт. Первый очерк. Только большой талант мог его родить...