— Пошли, — незаметно появившаяся Вера взяла его за руку. — Я знаю, что надо делать.

…Они сидели на крыльце бабки Матрены и спорили. Вернее, спорил один Николай.

— Нет, — он непонимающе мотал головой. — Это ничего не даст. Столько мороки, а результат…

— Надо действовать последовательно, — не соглашалась Вера. — Зачем мы пошли к этой Глафире? Чтобы узнать, в каком году был приобретен дом. Так?

— Так.

— Я тебе ещё раз говорю, что существует возможность узнать это другим образом. Архивы…

— Вера, ты сама очень убедительно недавно говорила, что прошло очень много лет. Почему сейчас твердишь другое? Какие архивы, какие могут остаться документы?

— Да ты что?! — возмутилась Вера. — Сразу видно, что никогда дела с этими конторами не имел, уж с чем другим, а с бумагами у нас полный порядок. Это же не что-нибудь купить-продать. Это — собственность. Дом! — со значением произнесла она. — Вспомни, какой при Хрущеве учет был, сам в деревне летом жил, видел, как наши бабки овец да поросят от чиновников прятали. За каждую лишнюю голову налог драли, а тут — дом продать! В городе есть бюро технической инвентаризации, при каждой купле-продаже справка составляется. Такие бумаги могут быть и в администрации поселка.

Николай, открыв рот, смотрел на Веру.

— Никогда бы не догадался. Только, — он замялся, — в 64-м году уже Брежнев у власти был.

— Это не важно. Запись в бюро инвентаризации должна остаться. Найдем!

Договорились, что в администрацию поселка обращаться не стоит, лучше в город съездить.

— Это мне проще, — сказала Вера. — Знакомая там есть.

Она уехала, пообещав завтра вернуться, а Николай и Малыш остались в Степаниках.

Колька вызвался помочь бабке Матрене по хозяйству.

— И, милый, какое у меня сейчас хозяйство, сенокоса нет, корову не держу, молоко сама у соседки беру, когда надо. Хочешь, забор вон почини, чтобы собаки да куры не лазили. А то пока Петьку дождешься, совсем развалится.

С забором провозился до вечера. Гнилое все, одно трогнешь, другое само валится.

Скрипнула калитка, в дом вошла крепкая женщина с тяжелой сумкой.

— Коля, иди сюда, — через несколько минут раздался из открытого окна голос бабы Матрены.

Войдя в дом, он увидел бутыль самогона, литров на пять.

— Ничего себе! — ахнул он.

Оказывается, бутыль принесла соседка, которую звали Петровна, на сохранение.

— Я для дела вино выгнала, этому дай, тому дай, сама знаешь, водки не накупишься (Николай помнил, что вином здесь называли самогон), а мой узнает, не отвяжется, пока все не высосет, — жаловалась Петровна бабке Матрене. — У меня сегодня день ангела, между прочим. Дай, думаю, зайду к соседушке, посидим, поговорим.

— И то дело, — согласилась бабка Матрена, — только мне для веселья одной рюмки довольно.

— И мне столько же, — засмеялась Петровна.

— А тебе хватит стучать, — обратилась бабка Матрена к Николаю. — Сходи на пруд, рыбку поуди, Петькина удочка в кладовке валяется.

— Да я давно не ловил, — стал отказываться Колька.

— Эх, хвост, чешуя, не поймал я не …уя! — пропела Петровна, подмигнув Николаю.

— Да будет тебе, — остановила соседку бабка Матрена и снова присоветовала гостю: — Сходи, сходи, а на дорожку вот, прими лафитничек.

Она поставила перед ним расширяющуюся кверху граненую рюмку на ножке. Такая рюмка, помнил он, была и у бабушки Мани.

— Спасибо, — смутился Николай. — Только, извините, пить я не могу.

— Врачи, что ль, запретили? — удивилась бабка Матрена.

— Да. — Врать пожилым женщинам было неудобно, но он решил держать себя в руках. Хватит, выпил свое!

— И правильно, — подхватила соседка. — Не пей. Надо же, встречаются еще, оказывается, непьющие мужики! Мой как на рыбалку вырвется, так грязь грязью притащится. В дом тогда не пускаю, на веранде дрыхнет или на сеновале.

— Он и без рыбалки…

— Это точно, — опять засмеялась Петровна. — Куда его, черта, девать?

Женщины заговорили о хозяйственных делах, и Николай почувствовал себя лишним.

— Схожу-ка я, действительно, на пруд, посмотрю, что там ловится.

— Иди, милый, иди.

Малыш, завидев Кольку с удочкой и ведерком, кинулся к нему. Вот это дело, вилял он хвостом, а то торчишь тут как пришитый. Чувствовалось, что пес нашел общий язык с собачьей сворой и они приняли его, как родного, но сбегать с хозяином на пруд — дело святое.

Колька, представив бутылку с вином, выгнанным для «дела», улыбнулся и вспомнил одну забавную и чудовищно несправедливую историю, тоже связанную с самогоном, свидетелем которой был в детстве.

Произошло это с дядькой Федей.

Однажды получилось так, что и бабушка, и Настя дня на два должны были отъехать из дома. Бабушка собиралась в Гжатск в церковь (город тогда уже переименовали, но старухи упорно называли его по-прежнему) и хотела там заночевать у знакомой богомолки, а Настя… словом, у неё тоже срочно появились дела в городе. Дочерей она забрала с собой. В доме остались Федя и Колька. Автобусы до города тогда не ходили, и путь предстоял не близкий, на перекладных.

— Покорми парня-то, — напутствовала бабушка сына. — В печке все стоит. До утра теплое будет.

— Не бойсь, мамань, не пропадем без баб.

Настя перед отъездом обшарила все потайные места, где муженек смог бы упрятать бутылку.

— Лучше сам отдай, а то хуже будет.

— Да что ты уставилась, как прокурор, — разозлился дядька. — Отдай! Ты мне её покупала?

— Смотри за домом, — принюхиваясь в последний раз, на всякий случай предупредила она.

Федя укоризненно посмотрел на жену.

— Хозяйство на мне, — значительно сказал он и, чтобы отвязались и видели — при деле мужик, демонстративно пошел менять соломенный настил у поросенка.

Настька ещё повертелась маленько, но так ничего и не учуяла.

— Дурак я, что ли, — покрутил у виска пальцем Федя, едва она умелась. — Мы с тобой, племяш, вот что сделаем…

Ох, и хитер оказался дядька! Надумал он, пока за ним женского догляда нет, бражку для самогона поставить. Задумано — сделано.

— Да я ихнего отъезда как праздника самого лучшего ждал! — ликовал он. Заранее все приготовил.

Он затащил на печку здоровенную флягу, наполнил её водой из хорошего колодца, а потом и дров притащил для растопки. Воду для бражки носил издалека.

— Родниковая, — приговаривал он, вытирая пот со лба.

Хороший колодец находился далеко. Федя, когда его гоняли по воду, норовил взять водичку поближе, за что Настя ворчала на него.

— Откуда брал, опять небось из Зинкиного колодца? Лень два шага лишних сделать.

— Ну уж, и два шага, — возмущался Федя.

На этот раз он не поленился. Со знанием дела растопил печку и поддерживал нужную температуру. Мельчил дрожжи, чтобы бражка «взялась». Потом укутывал бидон старым ватным одеялом.

— Все путем.

Половину следующего дня он хлопотал возле теплой печки, как хорошая хозяйка. Во второй половине, от греха подальше, взвалил флягу на горб и попер её в сад, в дальний пустой улей.

— Береженого Бог бережет, — приговаривал он.

Колька внимательно наблюдал за всеми манипуляциями и помогал, чем мог.

— Смотри, молчок, не проговорись нашим, — предупредил его Федя.

Колька клятвенно заверил, что он скорее умрет, чем слово скажет.

К вечеру появились все: и бабушка, и Настя с дочерьми, довольная поездкой. Поведение мужа насторожило её, ну надо же, даже не выпимши!

Бражка, как известно, чтобы шел процесс, требовала дополнительной температуры. Старый садовый улей её не обеспечивал, но у Феди все было продумано.

Бабушка Маня каждый день топила русскую печку. Федя клал на лежанку несколько кирпичей, а потом, когда они нагревались, незаметно уносил их в улей, прикрыв полами драной телогрейки. Так продолжалось десять дней и никто ни о чем не догадывался. Дядька пробовал бражку и решал для себя важный вопрос: пора или чуть погодить. Получение конечного продукта — дело серьезное, к нему надо подготовиться, особенно когда женка, как опытный сыскарь с тебя глаз не спускает.